Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

Ночью не так уж много времени выпадает для сна рабочему по кухне — каких-нибудь три-четыре часа, не больше, и обычно Новиков, пристроившись где-нибудь, где потеплее, засыпал почти моментально, но в этот раз сон долго не шел к нему. Он думал о Наде.

Едва ли не в первый раз в жизни он так полно, так мучительно ощущал тревогу за близкого человека. Он мучился оттого, что был бессилен чем-либо помочь ей, был бессилен поддержать и ободрить ее хотя бы взглядом. Он страдал оттого, что не он, а какие-то другие, чужие люди будут рядом с ней в решающие для нее минуты… Никогда раньше не подозревал Новиков, что ревность способна причинять такую ощутимую, почти физическую боль. Что он, стриженный наголо солдат в своей пропахшей кухней гимнастерке, который без разрешения сержанта не может выйти даже за пределы казармы, по сравнению с теми мужественными, бесшабашными парнями в комбинезонах и шлемах, которые окружают Надю там, на аэродроме? Разве устоять перед ними девчонке?..

Но мысль его тут же возвращалась к риску, на который Надя сама добровольно обрекла себя, к ее страху, в котором она так по-детски призналась, и Новиков жалел, что промолчал тогда, что не сделал хотя бы попытки отговорить, остановить ее. Да разве бы она послушалась его?..

Если бы он мог быть завтра вместе с ней, рядом! Вся беда, казалось ему, заключалась сейчас в его несвободе, в его зависимости, в том, что он был вынужден подчиняться воле других людей, а не поступать так, как считал сам важным и нужным. Никогда прежде эта его несвобода не вызывала в нем такого яростного и такого бессильного протеста…

Мог ли Новиков догадываться, что значительно позже, уже отдаленный от этого дня многими годами, вглядываясь в свое прошлое, он будет завидовать себе, теперешнему?.. Вглядываясь в парня, окутанного белыми облаками горячего пара, он вдруг поймет, что никогда не жил такой полной и оттого такой счастливой жизнью, как в те часы в солдатской посудомойке, когда его душа металась и мучилась от ревности и страха за Надю…

Весь следующий день Новиков опять мыл тарелки. Огромная солдатская столовая вдруг наполнялась грохотом сапог, звоном алюминиевой посуды, стуком разводящих о бачки, резкими командами старшин; потом эта волна откатывалась так же стремительно, как накатилась, и столовая снова пустела — только уборщики торопливо протирали столы. И горы грязной посуды вновь возвращались в посудомойку.

Перед самым обедом в столовой появился майор Ерошин. Он был в шинели, перетянутой портупеей, с кобурой на боку, с красной повязкой дежурного по части на рукаве. Набросив поверх шинели белый халат, он, сопровождаемый сержантом Козыревым — дежурным по кухне, прошелся по обеденному залу, заглянул в хлеборезку и на кухню, где в огромных котлах клокотал борщ и то вздувалась, то опадала каша, потом неожиданно возник в посудомойке. Наметанным взглядом майор окинул штабеля чистых тарелок, из самой середины выдернул одну. Тарелка была чистой, но он придирчиво провел по алюминиевой поверхности пальцем, проверяя, не осталось ли на ней жира. Потом удовлетворенно хмыкнул, и Новиков и Цырен-базар, которые стояли чуть в стороне, ожидая приговора, оба разом вздохнули с облегчением — они знали, что стоит майору обнаружить хоть одну небрежно вымытую тарелку, и он, не колеблясь, прикажет заново перемывать все.

Ерошин повернулся к двери, и тут его глаза встретились с глазами Новикова. Он приостановился, словно что-то вдруг вспомнив, словно собираясь что-то сказать ему, и Новиков невольно даже сделал движение ему навстречу, но в следующий момент майор резко распахнул дверь и вышел.

Думал ли он в эти минуты о дочери? Испытывал ли ту же тревогу, что и Новиков?

По выражению его лица, по той сосредоточенности и придирчивости, с которой проверял он тарелки, осматривал столовую, снимал пробу, ни о чем нельзя было догадаться. Только вот это мгновение, когда он задержался возле двери, глядя на Новикова… Или это лишь почудилось Новикову? Сейчас в том напряженном состоянии, в котором он находился, Новиков готов был придавать значение каждой мелочи…

Вечером, уже вернувшись в казарму после наряда, Новиков все же не выдержал. Как ни уверял он себя, что наверняка у Нади все благополучно, — случись что с дочерью Ерошина, и уже было бы известно в батальоне, такие слухи по военному городку распространяются моментально, — беспокойство его росло.

Перед самой вечерней поверкой, улучив момент, когда возле тумбочки с телефоном никого, кроме дневального, не было, Новиков решительно снял трубку и покрутил ручку вызова.

— «Резеда», — услышал он голос телефонистки.

— «Резеда», дайте квартиру майора Ерошина.

Новиков поймал на себе удивленный и заинтересованный взгляд дневального и сам поразился тому, что делает. Но отступать уже было поздно.

— Соединяю.

В трубке что-то щелкнуло, зашуршало, потом щелкнуло еще раз. Как бы он поступил, что сказал бы, если бы к телефону подошел майор Ерошин, Новиков и сам не отдавал себе отчета. Может быть, просто-напросто позорно бросил бы трубку…

Но прошло несколько секунд ожидания, и он услышал голос Татьяны Степановны:

— Квартира Ерошиных.

— Татьяна Степановна, здравствуйте, это я, Виктор Новиков, извините меня, пожалуйста, — торопливо, на одном дыхании проговорил он.

— Да, Витя, я вас слушаю… — Голос ее звучал спокойно, мягко, как будто она ничуть не удивилась его звонку.

— Я только хотел узнать, как Надя…

— Сейчас я позову ее.

И опять несколько секунд ожидания — маленькая передышка, возможность прийти в себя. И наконец Надин голос:

— Витя, как хорошо, что ты позвонил! Это я, наверно, наколдовала. Ты веришь, что я умею колдовать?

— Верю, — сказал Новиков.

— Правда, правда, мне так хотелось сегодня поговорить с тобой!

Как легко, как естественно произнесла она эти слова! Что скрывалось за ними? Только ли дружеская привязанность, только ли желание поделиться своими переживаниями?

— Витя, ты меня слушаешь? Почему ты молчишь?

— Я не молчу.

Она засмеялась, и опять так легко, так счастливо прозвучал ее смех, что Новиков улыбнулся.

— Ну как ты? Все в порядке? — спросил он. — Не струсила?

— Нет, нет, даже самой не верится! Ты даже не представляешь, как здорово все было!

Ну да, конечно, она еще находилась под впечатлением своего прыжка, под впечатлением всех сегодняшних событий, она еще жила ими, и ей сейчас было нужно рассказать об этом, а кому — это, наверно, не так уж важно…

Ревность, которую испытывал он сегодня, работая в солдатской столовой, снова всплыла, поднялась в его душе, и эта ревность вдруг придала ему решимости.

— Я весь день думал о тебе, — сказал он.

Как насторожилась, наверно, сейчас телефонистка на коммутаторе! И дневальный смотрел на него во все глаза уже даже не с удивлением, а с восторгом.

В трубке Новиков слышал Надино дыхание. Он ждал, что она ответит. От ее ответа сейчас зависело многое.

— Весь день, — повторил он.

— Я знаю, — тихо сказала она каким-то странно изменившимся грудным голосом. — Я знаю.

Снова наступила пауза.

— Ты почему молчишь?

— Нет, это ты молчишь!

Им вдруг стало весело. Слова, казалось Новикову, теперь больше ничего не значили — имела значение лишь интонация, с какой они произносились.

— Витя, скажи мне еще что-нибудь.

Как будто невидимая нить вдруг протянулась между ними — сколько потаенного смысла, замирая от нежности, угадывал сейчас Новиков в каждом ее слове, в каждом звуке ее голоса!

— Витя…

Но что мог сказать он под неотрывным взглядом дневального? Новиков потерянно молчал, не в силах преодолеть неловкость.

— Надя… — только и сказал он и опять умолк.

— Ну хорошо, тогда я скажу, — вдруг с какой-то отчаянной решимостью произнесла она. И уже совсем тихо, почти шепотом: — Я тебя…

Она выговаривала эти слова медленно, раздельно, словно одновременно выводила их пальцем на запотевшем стекле. И Новиков болезненно сжался, представляя, что каждое ее слово сейчас ловит телефонистка.