Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

Самое грустное, что прошлого нет, что пережитое, громадная, разнообразная, пестрая жизнь ушла. Сам себе вдали кажусь чужим. Прошлое – только случайные клочки памяти, изредка выскакивающие.

Будущего тоже нет, а настоящее («реальной шириной» примерно в месяц) серое, машинное, нетворческое. Но вне меня мир живет, движется, мир меняется. Коммунизм переворачивает мир и, конечно, лет через 10 на свете будет совсем иное. Будет лучше, если мир найдет дорогу и случайно не сойдет с ума. Для этого стоит жить.

Когда иногда останавливаюсь и вспоминаю, что я «особа», так это кажется смешно. Ворона в павлиньих перьях.

7 февраля 1950

…я – пустой, без «я». Вижу как «я» зарождается у Сережи.

12 февраля 1950

Прием в Кремле (Мао-цзе дун). Бывшие царские хоромы времен Александра III в «боборыкинском» стиле. Раззолочено без толку. Шелка и атлас. Канделябры с позолоченными купеческими Меркуриями. Мраморные нимфы в нишах словно из сандуновских бань. Разговоры о погоде, о миндале с солью к шампанскому. Ворошиловский тост за науку.

‹…›

Триста лет со дня смерти Декарта. Давно я его полюбил. Механицизм, доведенный до конца, до противоречия, до cogito ergo sum[394]. Замечательное лицо, остроумная математика. Надо бы о нем подумать и о нем написать.

19 февраля 1950

Шел сегодня по мягкому пушистому снегу и думал, как все легко сразу можно кончить, без философствования и промедлений.

‹…› Сегодня – Прощеное Воскресенье. Все говорят о старой широкой масленице, которую любили и ждали, но ничего не осталось. Как лепестки, слетают старые привычки и что же остается. Вспоминаю разные, разные годы еще в XIX веке. Веровал как в каменную стену, как в Солнце, зиму и лето, в Бога, чертей, ангелов, в масленицу и в Пасху. Все было твердо и прочно.

26 февраля 1950

…чувствую как изменяюсь, старею, слабею. Трудно дышать. Иногда совсем мучительно. Посмотрел на себя в зеркало, опухшее, желтое, плохо бритое лицо. Здесь сижу, как затравленный волк, в голубой комнате закрывшись, боюсь телефонных звонков, посетителей, безумной Веры Павловны, ходящей по дому. На даче одиночество лучше. Через окна простор, снег. Здесь все сжато и стиснуто и трудно дышать.

А главное, нет большой мысли, нет творчества. Для этого нужно спокойствие, лаборатория, время. Без этого жизнь – мука…

‹…›

Таким людям, как я, по-видимому, надо с 60 лет становиться анахоретом, философствовать и тихо умирать. Оглядываясь на себя, вижу, что я рос необычно, «философствовать» стал лет с 10, недаром отец еще тогда дразнил «философом». Надо бы писать воспоминания, но нужно время и спокойствие. Я не столько видел, сколько передумал в жизни.

2 марта 1950

Окончательно теряю все точки опоры. От «я» остался только механизм, перемещающий деятельность от одного дергающего обстоятельства до другого. ‹…› Человеческое бытие, доведенное до абсурда. Каждый день провожаю с облегчением, хорошо, что прошел. Как будто бы следующий день сулит другое.

12 марта 1950

33 года назад – февральская революция. Луцк, антресоли, ночной вестовой с нешифрованной радио из Берлина: «Ваше благородие – нешифрованная передача». «В Петербурге революция. Тридцать тысяч душ присоединилось к восставшим. Родзянко – президент России» – это текст радио из Hayen’a, переданный в ночь с 28-ого февраля на 1-ое марта. Начало совсем нового в мире.

Отчетливое ясное чувство облака, собравшегося на минуту и разлетающегося. Сознание «я» – призрачное бытие такого облака как «целого». Все бежит, течет, меняется. Ничего прочного, начиная от электронов и протонов и кончая спиральными туманностями. Сомнительное постоянство «целого», о котором ни у кого никакого представления. «Я», свой мир, воспоминания, люди, близкие, знакомые, дом, квартира, книги, пейзажи, слова, сны, краски, картины, музыка, «история» – все мимолетное, субъективное, которое навсегда уйдет как растаявшее облако, вернее, вместе с ним.

Неделя после возвращения из Ленинграда – дергательная. Встречи с избирателями. Речи. Записки: «почему до сих пор не вступаете в партию?» ‹…›

Здесь тихий оазис. Белый снег, голубое небо. Солнце. Радио с Бахом, Бетховеном и Брамсом и душевная тишина.

‹…› трудно дышать (комбинация сердца и эмфиземы).

‹…› В радио Григ, смерть Азы[395]. Хочется под эту музыку и исчезнуть в небытие.

19 марта 1950

Комната залита весь день солнцем. К Москве-реке белый тающий снег. Через три дня – астрономическая весна. Но «без руля и без ветрил», все кажется субъективным театром. Хочется схватиться за что-нибудь основное, незыблемое. А за что ни схватишься – условность. Даже сны в словах, в понятиях, в образах совсем условных, они могли бы и не быть и замениться другими. При этом полное практическое совпадение. Все кстати, все угадано. ‹…› …остается «печаль», налагающая фон на все существование.

За прошедшую неделю опять не видел себя самого за поездками в Кремль (каждый день, то к Ворошилову, то к Молотову, то к Сабурову), ворохом бумаг, приемами, разговорами по телефону. Скачущая, почти «броуновская» мозаика. А хочется твердой, ясной линии. Замытарился. Каждый день не меньше 12 часов. Дома ни к чему не способный, кругом горы книг, на которые только взглянул. Больная голова, трудно дышать. Что же это такое? Как с этим кончить? А кончать надо. Долг человека обязывает. «Я» разлетается, даже прошлое мое же становится не своим.

26 марта 1950

Со вчерашнего дня пошел 60-й год. Жизнь приближается к концу. Это не плохо. Последнее время каждый день вижу, что такое затянувшаяся жизнь. Вера Павловна, совсем потерявшая память, но сама крепкая. В сущности смерть при жизни. Нужно ли лучшее доказательство ошибочности мечтаний о бессмертии. Сознание разрастается и завядает, как облако.

‹…› С каждым годом «прошлое» становится все больше выцветшей фотографией, никому не нужной. Это жалко. Поэтому, не откладывая, пока есть еще силы надо писать воспоминания и попытаться «интегрировать» самого себя. Иначе останутся только «избранные сочинения».

Дремал сегодня часа 1 ½ после обеда на балконе. Солнце, свежесть, весенний воздух. Жизнь, как она должна бы быть.

2 апреля 1950

…всю ночь болело сердце и чувствую, что начинаю разваливаться. Так расплываются в небе облака. ‹…›

По случаю именин поставил мне на стол стакан с гиацинтами. Печальные цветы. Запах их для меня навсегда связан со смертью маленького Илюши. Зал в Никольском переулке с опущенными занавесками и гиацинты, наполнявшие запахом всю комнату. Отчетливо помню смерть Илюши. Приступы были в воскресенье утром.