Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас сижу совершенно один, закатные солнечные лучи отражаются в зеркале, осеннее холодное небо и почему-то жалко все, страшно жалко. Слезы навертываются.
3 сентября 1950
…целый день хмурое, осеннее небо. Ходили с Олюшкой. Я нашел белый гриб, самый лучший за весь сезон.
В Москве медленно умирает В. А. Веснин. По дому ходят сумасшедшие бессмертные старушки Вера Павловна и Ольга Павловна.
Ничего твердого, все течет. В себе самом ничего большого ни сейчас, ни в будущем.
9 сентября 1950
…тревожно мне, больно, холодно, отчужденно. Кругом явное или притушенное горе, несчастье, преступления и питерское великолепие кажется развалинами жалкого прошлого.
В себя никакой веры. Ни самолюбия, ни самоуверенности. На ходу растекаюсь в небытие. «Я» – жалкая чепуха.
10 сентября 1950
Ездили на «Победе» по книжным лавкам и комиссионным магазинам ‹…› Во время этих скитаний, работы и отдыха «мысленные эксперименты». Можно представить себе все и всех, выполняющих в точности то же самое, что они делали, делают и будут делать. С одной разницей – отсутствием у всех сознания «за ненадобностью», и без этого все выйдет, но вот на деле не так, даже у бегущей собаки есть упрощенное сознание. С этой точки зрения «нужное ей как пятая нога». И только для этой пятой ноги ездим, смотрим книги и шкатулки. Исчезни сознание, и всем до всего совершенно «все равно», как камню или луне.
17 сентября 1950
Очень неприятно и даже страшно умственное одиночество. Спасаюсь в работе, в чтении, разговоры с другими людьми в большинстве невыносимо скучны.
‹…› Вчера целый день схватывало сердце, было тяжело, неприятно и хотелось скорее умереть.
Здесь все сияет в сентябрьском солнце. Красно-желтые листья. Бегает Сережа, который скоро уедет в Ленинград.
Чувство скоротечности, временности всего. Всех и все жалко. Сияющая осенняя природа, как кладбище.
21 сентября 1950
Тяжелая церемония в Доме архитектора, в Крематории. Много одинаковых слов. Главное – сожгли. Человека нет ganz und gar[399]. ‹…›
Надо тихо жить и тихо умирать. Сознание – привесок и все, простое духновенье в природе. «Мертвый в гробе мирно спи».
24 сентября 1950
Сожженный В. А. [Веснин]. Ничего не осталось в точном смысле. Сознание фиктивности, обманности собственного «я». Наконец, какие-то сигналы физиологические с сердцем, предупреждающие о том, что и я возможный недалекий кандидат на ничто. Все вместе создает неотвязчивый лейтмотив последних дней, желание сразу, без предупреждений умереть, очень сильное желание. Люди, вещи, книги – все кажется театральным представлением.
Лихорадившая погода, тучи, солнце, вихревой неустанный ветер. Облетающие деревья, кругом все поредело. Последние розы и георгины. В даче все осиротело ‹…› вместе и сад и дача, пустая, молчаливая – усиливают кладбищенское настроение.
Минор, минор и тяга к небытию.
Я современный человек, читавший Шекспира, Гете, Пушкина, Достоевского, Толстого, знающий квантовые законы, относительность, дарвинизм, учение Павлова – но общий итог такой же, как у Лукреция, 2000 лет назад.
30 сентября 1950
…сидение дома в качестве больного приучает к мысли, что жизнь – проживание в гостинице. Скоро кончающееся. Думаю о завещании, пытаюсь приводить в порядок книги, архив. Хочется уйти в небытие, оставив все в порядке.
3 октября 1950
Все сижу дома, хотя чувствую себя здоровым. Неловкое, неприятное чувство виноватого. Ничем не заслуженное «ничегонеделание». Похоже на арест. А вместе с тем люди и вещи – как сон. Запугивание «инфарктом». С ужасом смотрю на книги, находящиеся в бессмысленном беспорядке. Работается плохо. От такой жизни лучше уйти.
6 октября 1950
Сегодня пришлось сообщить Иоффе А. Ф. о необходимости его отставки. Так грустно, тяжко. Перед глазами пролетели 40 лет с тех пор, как первый раз студентом увидал Иоффе, молодого, талантливого, задорного физика, казалось, с бесконечными перспективами. Тогда был Рождественский, Эренфест, Игнатовский, Иоффе. Двое первых – самоубийство, третий расстрелян, Иоффе – не знаю, хороший или плохой это конец. Я здоров, но существую, как тень, готовая каждый момент без сопротивления растаять.
8 октября 1950
Нужен бы творческий толчок, подъем. Нет его. В душе пусто, бездарно, бездарно и безнадежно.
Этого никогда еще в жизни не было. Несмотря на все удары, всегда надеялся, всегда смотрел вперед. Главное – полная потеря веры в себя самого.
21 октября 1950
…у меня сердечные боли, возникающие от лестниц и без них. Если бы я не ожидал смерти со спокойствием, я бы, вероятно, волновался. Но неприятности только от боли.
Был припадок в ГОИ и дома. ‹…› Мыслей у меня никаких. Вместо них сердечные боли. Сижу среди старых картин, смотрю на свою старую фотографию с матушкой и Николаем. Tempi passati[400]. Все разлетается, как дым. В точном смысле слова.
22 октября 1950
Ездили по комиссионным магазинам и книжным лавкам. Дождь. Хочется уткнуться в кресло так, чтобы никто не видал. Мыслей нет.
23 октября 1950
Смотрят как на калеку. На елисеевскую лестницу в Оптическом институте поднимаюсь, отдыхая через каждые пять ступеней. ‹…› Питер, как всегда, кажется декорацией. Особенно Университет, вечером с освещенными окнами словно вырезанный из картона.
24 октября 1950
Поездка в Колтуши[401], переданы Академии. Дрессированные мыши, несчастные дрессированные птицы и обезьяны ‹…› По-прежнему чувствую себя калекой. Трудно сказать, временно это или finis[402]. Против последнего ничего не имею, потому что чувствую себя дрессированной на условных рефлексах мышью.
29 октября 1950
Мне все яснее, что «я» – какое-то легкое дуновение, налет на темную, движущуюся, изменяющуюся материю. При этом налет этот тоже полностью материальный, неразрывно связанный с «темной» материей. Уходящие близкие люди, которые стали «близкими» в случайных сочетаниях и встречах, собственное приближающееся разрушение (сердце), наваленные неразобранные книги. Странная цепь «дел» и событий: все это то же, что засохшие, желтые, грязные листья, которые ветер сейчас крутит на мозжинской горе.
Полная готовность каждую минуту
