В исключительных обстоятельствах - Виктор Пронин

— Уходить надо. К горе.

— Почему к горе? — подозрительно сощурился Красюк,

— Непогода идет.

— Подумаешь, дождик. Не размокнем.

— Бури бы не было. Застанет в лесу — пропадем.

Сизов подхватил мешок с камнями, кинул на плечо обжаренный, почти обугленный кабаний окорок, приготовленный в дорогу, и, не оглядываясь, пошел по берегу...

Было уже за полдень, когда, совсем запыхавшиеся, мокрые от пота, они добежали до горы, полезли по каменистому склону. Ветер усиливался. Временами его порывы заставляли останавливаться, припадать к земле. Деревья скрипели, кряхтели по-стариковски. Кроны елей, лиственниц, сосен трепыхались так, словно их разом трясли десятки здоровенных медведей.

Склон впереди казался зеленым и ровным. Но Сизов не пошел на этот склон, полез в сторону по замшелым камням.

— Чего опять вниз? — забеспокоился Красюк.

— Кедровый стланик. Не пройдем.

Красюк не послушался, полез в низкий, по колено, кустарник и на первых же шагах застрял среди торчавших навстречу острых вершинок. Кинулся назад, заспешил, чтоб не отстать.

— Торопись, Юра! Там пещерка есть, я ее заприметил.

Позади послышался хрип, похожий на смех. Сизов хотел крикнуть сердито, что «зеленый прокурор» не обыватель с городской окраины и его блатными истериками не проймешь, что безволие во время здешней бури равносильно подписанию себе смертного приговора. Он оглянулся и увидел Красюка лежавшим на каменистом выступе. Побежал к нему и еще издали увидел темный кровоподтек у виска.

Испуганно оглядываясь на остервенелый лес, Сизов бросил свой узел с камнями и тяжелый окорок, принялся расталкивать Красюка. Отчаявшись привести в сознание, подхватил его под руки, рывками поволок в гору.

Пещерка была небольшая — как раз на двоих, но достаточно глубокая, чтобы лежать в ней не высовывая ни головы, ни ног. Сизов втиснул в нее ватное, непослушное тело Красюка и снова побежал вниз к угрожающе шумящему, свистящему, ревущему лесу. Пометался на опушке, надрал бересты, снова побежал в гору, подхватив по дороге свертки и мясо.

Красюк все еще не приходил в себя, лежал в той же позе, прислоненный спиной к стене. Сизов осмотрел его голову, потрогал обширный кровоподтек возле левого виска, набухший, тугой. Камень, о который, падая, ударился Красюк, по-видимому, не был острый, иначе были бы пробиты не только кожа, а, возможно, и кость. И тогда... Сизов одернул себя, чтобы не думать о таком, приложил к ушибу бересту, поискал, чем бы привязать ее. Под руку попался узел с самородком. Он развязал его, машинально прикинул на руке бесформенный ком, снова прикинул и принялся рассматривать внимательнее. Усмехнулся, откинул самородок, стал обматывать голову. И тут Красюк пришел в себя. Оглядел усталым взглядом пещерку, Сизова, склонившегося над ним, темные лохматые тучи над горой. Сказал неожиданное:

— Гора-то тебя терпит... А кто с тобой сюда взбирается, пропадает. А?..

— Глупости болтаешь, — одернул его Сизов. — Просто по горам надо уметь ходить.

— А тот умел?

— Тот — другое дело...

— Что это я?..

Красюк медленно поднял руку, пощупал повязку на голове и вдруг вскинулся.

— Где?! — закричал свирепо. — Золото где?

— Цело твое золото, — усмехнулся Сизов. — Вон валяется.

— Валяется, — успокаиваясь, сказал Красюк. Стащив с головы рубашку, снова завернул в нее самородок. И, вытянувшись, надолго замолк.

— Ты можешь сидеть? — спросил Сизов.

— Могу. Только ведь как у нас говаривали: лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть...

— Долго придется лежать, застынем. Садись спина к спине.

Они сидели, прижавшись спинами, и слушали рев ветра. Тайги уже не было видно, все скрывала вечерняя мгла.

Наутро буря бушевала еще сильнее. К полудню над сопками поднялась совсем черная туча, скрыла дали. Впереди этой тучи катился белесый крутящийся вал. Молния наискось врезалась в этот вал, и он завихрился, заплясал еще быстрее, словно подстегнутый. Ударил гром, от которого задрожала гора. Снова вспыхнула долгая трепещущая молния. Едва она угасла, как из черной тучи змеей вынырнула другая молния, за ней третья, четвертая. Словно большие встревоженные птицы взлетали над распадком обломанные ветки деревьев. Видно было, как огромная сосна, растущая на отшибе леса, наклонилась до самой земли и вдруг приподнялась, грозя туче вырванными изломанными корневищами. Потом еще потемнело, и соседние сопки совсем исчезли из виду. Молнии ускорили свой адский танец, и гром ревел уже непрерывно, словно собравшиеся вместе тысячи медведей. И хлынул ливень. Поток воды ринулся с горы. Сначала они еще видели водяной вал, летевший по распадку, потом все закрыла водяная завеса, лившаяся с карниза над пещеркой.

— Ну ты молодец, Иваныч! Что бы мы делали без этой пещеры? — Красюк только теперь понял, каким лопухом он был, ругаясь с Мухомором, тянувшим его к этой горе.

— Пасть шайтана, — сказал Сизов. — Два солнца тайга купайся, комар пропади. Нам хорошо, птичкам плохо — кушай не моги. Два дня твоя сиди, спи...

— Чего это ты?

— Проводник так говорил. Застала нас буря вроде этой. Нет, пожалуй, эта посильней... Если бы не он — пропали бы.

— Слушай, — сказал Красюк, — а наври-ка ты что-нибудь про дороги да города. Все не так тошно будет.

— Я говорил правду.

— Ну хоть правду наври. Как там у тебя: набережная, дома на берегу озера...

— Школы, детские сады, спортплощадки. И конечно заводы, дороги — автобусы будут ходить. И железная дорога придет — это непременно...

— А пожарная каланча будет? Люблю на пожарников глядеть.

— Будет, как не быть.

— А пивная?

— Будет.

— А тюрьма?

— Будет...

Он спохватился, толкнул Красюка плечом, чтоб не болтал чего не надо. Но тот уже затрясся, захохотал, довольный. И Сизов тоже засмеялся. Просто так засмеялся, из солидарности. Он всегда радовался смеху, считая его помощником в любом деле, успокаивающим учителем, доктором, лечащим от любой хвори и в первую очередь от неверия, от хандры. Они смеялись, и в это время им казалось, что буря не рычит, а хохочет, не свирепствует, а лишь резвится.

Ветер стал ослабевать только к концу дня, но дождь хлестал всю ночь, и они всю ночь не спали, дрожали от пронизывающей холодной сырости.

К утру дождь перестал. Когда взошло солнце, они увидели, что натворила буря. Все вокруг было засыпано валежником, стволами рухнувших деревьев.

Они выбрались из пещерки, потянулись с удовольствием. И сразу Сизов почувствовал то, что принимал за усталость, — ломоту во всем теле, тягучую болезненную истому.

— Как голова? — спросил он Красюка.

— А, пройдет.

Он не стал говорить о своем недомогании. Не тот человек. Он-то, поживший в колонии, хорошо знал: слабость расценивается такими людьми как неспособность сопротивляться и будит не сочувствие, а озлобленное ожесточение.