Любовь - Валентин Маслюков

— Здравствуй, Нута, — тихо, словно бы опасаясь чего-то, сказал Юлий и оглянулся.

— Здравствуй, Юлий! — отвечала она как ни в чем не бывало.

Куклы остановились и даже несколько сникли, потом вовсе провалились под землю и вместо них явилась живая голова чуть меньше выставленных по краям площадки. Это был чернобровый, красивый юноша с быстрым цепким взглядом. Юлий, не зная, чего держаться и как себя вести, чтобы не задеть ненароком принцессу, не возбудить в ней неприятных воспоминаний, неуверенно оглянулся на спутников, прикидывая, что им лучше было бы удалиться, но Нута не выказывала смущения.

— Это мой муж, — сказала она, не дожидаясь, чтобы Юлий чего-нибудь сообразил, — Лепель.

Юноша в балагане слегка склонил голову, что выглядело бы изящно и благородно, если бы это было приветствие равных, а так могло показаться даже дерзостью — скоморох, безусловно уж, узнал государя и не вымолвил ни слова. Оробел, как кажется, Юлий. В ответ на небрежный поклон Лепеля он как-то неловко повел плечами. По видимости, Нута почувствовала необходимость прийти на помощь. Она заговорила свободно и просто, как если бы это была встреча старых добрых друзей, отношения которых не омрачила длительная разлука.

— Сегодня вечером мы грузимся на ладью. И вот готовимся пока время есть. Потом уж будет негде и некогда до самого Колобжега, задерживаться надолго нельзя. Поэтому вот… — Она обвела указкой скомороший стан, где многие оставили свои занятия и подтягивались к кукольному балагану — прошелестела весть, что юноша в зеленом зипуне и шапке — великий князь.

— Так ты что же… возвращаешься в Мессалонику, на родину? — глупо спросил Юлий, зацепившись за слово Колобжег — принцесса помянула портовый город, и это без достаточных на то оснований, возможно, навело Юлия на мысль о морском путешествии.

Нута засмеялась, не чувствуя неловкости положения, и сказала, оглянувшись на мужа:

— О нет, не так далеко. Мы спешим всей ватагой на праздник солнцеворота. В Колобжег. Будет уйма народа. Несколько сот наших. Так что надо разучить две новые сказки.

Она опять обернулась. Каждый раз, оглядываясь на мужа, Нута улыбалась той непроизвольной и непритязательной улыбкой, которую рождает спокойное и радостное чувство. Лепель же, слегка ухмыляясь в ответ, кланялся — насмехался как будто бы над женой и над Юлием, над самим собой и над всеми вместе, полагая, что все они тут друг друга стоят.

— Ты счастлив? — спросила Нута, помолчав, и Юлий поежился от неловкости.

Несомненно искренний, без тени чего-то напускного, но потому только особенно неуместный на глазах у десятка праздных, жадно внимающих зрителей вопрос заставил его страдать. Он неопределенно закряхтел, ворочая в уме какую-то вымученную шутку, а Нута ждала ответа и нисколько, кажется, не сомневалась, что на заданный по существу вопрос, следует ожидать такой же, по существу ответ. Она, эта балованная и застенчивая принцесса, совершенно не стеснялась людей. Не то, чтобы она их не замечала, — она считала их всех своими, она разговаривала в толпе, как в кругу семьи, она не сомневалась, что ее поймут, и, может быть, сверх того, угадывал Юлий, считала необходимым и полезным говорить на людях. Все это было нечто новое и непостижимое для Юлия. Он терялся, не зная, как себя вести… и не произнес ничего. А Нута кивнула, словно услышала то, о чем он молчал, со всем согласилась и сказала:

— А я хочу мальчиков, чтобы было пять мальчиков.

— И погодки! — вставил от себя Лепель с живостью, которая обещала как будто хохму, но ничего не породила, Лепель ничего не прибавил. Казалось даже, что Нутин муж испытывает неловкость, вообще совершенно ему не свойственную, оттого что в речах Нуты чуть больше подлинного, личного и искреннего, чем это нужно для хорошего представления на открытом воздухе. И однако же не видит никакой возможности поправить жену.

— Я рад, Нута, очень рад… хорошо, что мы встретились, — сказал Юлий. — Я причинил тебе много зла. Не сознавая… нет, хуже, сознавая, что делаю. Прости… Прости меня. — Вопреки благим намерениям не выказывать застенчивости, он не смог справиться с собой до конца и держался крайне неловко.

Нута выслушала внимательно, помолчала, ожидая не захочет ли Юлий добавить еще чего-нибудь столь же важного и личного, чего-то такого, что нужно слушать, не перебивая, а потом сказала совсем не то, что Юлий готовился услышать:

— Да это было зло. И ты его причинил. Но не мне.

— Кому же? — ухмыльнувшись от волнения, спросил он.

— Принцессе Нуте. Я другой человек, Юлий. Принцессы Нуты нет, и мне ее жаль… жаль эту бедную девочку, ужасно жаль. Ей так не повезло в жизни. А я… я… со мной все другое… Бедняжка очень тебя любила, — добавила она в задумчивости.

И так это было чудно… эта вывернутая взглядом снаружи речь, что Юлий и сам начинал теряться, с кем он в действительности говорит. Точно ли это Нута или, в самом деле, другой, лишь отчасти и понаслышке знакомый ему человек?

— Да… бедняжка тебя любила, — протянула она, уставившись под ноги и легонько себе кивая.

— Надеюсь, не очень сильно, — пробормотал Юлий в качестве извинения.

Нута хмыкнула.

— Не надейся. Благонравная девочка любила тебя прежде, чем увидела. Она принялась любить, хотя и не без испуга, как только ей сообщили, что свадебный договор заключен. Она любила тебя в море, особенно в хорошую, тихую погоду, и чем ближе корабль подходил к чужим берегам, тем больше любила…. В прямой зависимости от расстояния, Юлий. — Нута улыбнулась. — А когда бедняжка тебя увидела… О! Она тотчас же поняла, что не напрасно слушалась старших, обратив на тебя все силы своей души. Ты был очень славный, Юлий.

Смешно сказать, это «был» почему-то кольнуло Юлия. Нута же вовсе не хотела его уязвить, просто она говорила как есть, как она чувствовала и понимала в этот час. И значит, она чувствовала и понимала, что он был очень славный.

— Да, хороший. Хотя и дикий.

И опять это «дикий» без всякого на то основания кольнуло его на миг насмешкой. Следовало признать, однако, что так оно все и было — именно дикий. Этого никак нельзя отрицать.

— А сейчас, Нута, я какой? — спросил он неожиданно для себя.

Она засмеялась, хитренько глянув, потом посмотрела в землю, на истоптанную траву, опять вскинула взгляд, чему-то улыбаясь, и сказала:

— Искушенный. Но не очень. Дикости в тебе много осталось. А Лепель, — она оглянулась, — он не такой простодушный как ты, но тоже дикий, хотя и понарошку. Ты дикий по-настоящему, а он понарошку. Но я это не сразу разобрала. А когда разобрала, то уж поздно было.