После бури - Фредрик Бакман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Длинный день длинным днем, но если кроме тебя в семье растет еще трое детей, то главная несправедливость состоит в том, что от тебя всякий раз чего-то ждут. Тесс всегда была умница, на нее можно было положиться, и за нее Ханне уж точно не стоило беспокоиться. Тесс приучила родителей к такому положению вещей и была за это наказана. Ханна ворвалась в ее комнату с самым ужасным из всех родительских упреков:
– От тебя я такого не ожидала!
А ведь могла бы сказать только то, что в будущем постарается снизить планку ожиданий. В глубине души Ханна знала это, но у нее случилось одно из тех помутнений, которое иногда находит почти на всех родителей, – когда начинаешь кричать и не можешь остановиться. Досада на детей – это всегда досада на самих себя, и ни у одной другой реакции нет настолько длинного тормозного пути. Поэтому, отчитывая дочь, Ханна оказалась совершенно не готова к отпору.
– Ты даже не спросила, что произошло! – крикнула дочь. И сразу пожалела: она совсем не то хотела сказать. Не «что произошло», а «что я чувствую».
Уж кто-кто, а Ханна могла бы понять. Все свои представления о настоящей любви дочь вынесла из дома.
– Мне и не нужно ничего спрашивать! Ты осталась присматривать за братьями, а вместо этого притащила домой парня! Да еще из БЬОРНСТАДА! Ты хоть знаешь, что сегодня произошло? В больнице была драка, вас могли… – крикнула мама в ответ, но дочь парировала:
– ЕСЛИ БЫ ТЕД И ТОББЕ ПРИВЕЛИ ДОМОЙ ДЕВЧОНОК, ТЫ БЫ ТОЛЬКО РАДОВАЛАСЬ, А НА МЕНЯ ОРЕШЬ? РЕШИЛА, ЧТО Я ТВОЯ СОБСТВЕННОСТЬ?
Потом Ханна свалит все на усталость – мол, так-то бы она сразу включила заднюю и извинилась, но на самом-то деле ею двигала гордыня. Мамы и дочки умеют ранить друг друга совершенно особенным образом – вероятно, потому, что матери так часто ставят в вину дочерям свое собственное чувство вины, – и в конце концов ссорятся из-за прегрешений, которых никто не совершал.
– Тобиас и Тед не могут забеременеть! – отрезала Ханна. То, что случилось дальше, матери обычно складывают в особую копилку, и потом годами просыпаются по ночам и клянут себя за сказанное.
Самое сильное оружие ребенка – не крик, а молчание, и многие годы, до тех пор, пока он не осознает этого сам, у родителей есть перед ним некоторое преимущество.
– Ты ждешь от меня только этого? – прошептала Тесс.
Потом прошла мимо матери и спустилась по лестнице, а Ханна, привыкшая, что за эту девочку можно не беспокоиться, услышала, как хлопнула входная дверь, и поначалу никак не отреагировала. Не поняла, что случилось. Только дверь больше не открылась, Тесс не вернулась, а когда Ханна спустилась к гаражу, той уже и след простыл.
И теперь Ханна сидела на кухне одна со своим раскаянием. Йонни еще не пришел, Тед и Тюре носа сунуть на кухню не смели, поэтому в конце концов это сделал Тобиас. Ну конечно. Ребенок, за которого Ханна всегда больше всего волновалась, от которого меньше всего ждала.
– Ты позвонила папе, рассказала, что Тесс ушла из дома?
– Нет, нет, ты в своем уме?! – промямлила Ханна, не отрывая головы от стола. – Если она у Бубу, он поедет к ним, и…
Ханна замолчала, чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость, но Тобиас и так все понял. Они долго молчали, а потом он, вздохнув, сказал:
– Этот Бубу – он нормальный, мам. Он добрый. Он души в ней не чает.
– Да не в этом дело… – начала оправдываться Ханна, но слова застряли у нее в горле, когда она поняла, что говорит, как собственная мать.
Тобиас не сел за стол, он лишь коснулся ее плеча кончиками пальцев и сказал:
– Как отец говорит о хоккеистах? Про поводок?
Ханна прикусила щеку и пробормотала:
– «Не надо бояться отпустить лучших, потому что, если держать их насильно, они просто перегрызут поводок и уйдут навсегда…»
– Вот и с Тесс тоже так, – сказал сын.
Ханна положила ладонь на его руку, и он крепко сжал ее плечо.
– То есть сейчас я теряю свою дочь? Ты это хочешь сказать?
Этого Тобиас знать не мог, но ему хватило ума не соврать, поэтому он просто промолчал, уткнувшись носом в шею матери.
* * *
Никакой возраст не сравнится с юностью. Никакая любовь не сравнится с первой.
Машина въехала в Низину, и Бубу с Беньи высадили Амата у его дома. Во всех спортивных раздевалках, где они росли, им твердили, как важно «брать игру в свои руки» и «гнуть свое». Не стоять и не ждать, а действовать самим.
Амат как нельзя лучше понимал, что ему сейчас следует переступить через себя и сделать, как их учили. Он стоял на парковке, ждал и надеялся, что Бубу спросит, не хочет ли он начать тренироваться с командой, – вместо того, чтобы спросить самому. Секундное дело, как первый поцелуй или последнее прости тому, кого теряешь: упустишь шанс и всю жизнь, возможно, будешь гадать, как оно повернулось бы, поступи ты иначе.
Но Амат не смог выговорить нужных слов, и в глазах Бубу с каждым разом сквозило все больше ностальгии, все меньше надежды. Скоро оба станут взрослыми, и с каждым годом их разговоры будут все больше вертеться вокруг воспоминаний, все меньше – вокруг того, о чем они мечтают. Возраст, когда все еще возможно, подошел к концу.
Бубу грустно поднял руку на прощание, Беньи, словно отдавая честь, поднес два пальца к виску. Амат коротко кивнул. Веселый был день, по-настоящему веселый, один из последних действительно беспечальных.
* * *
Фургон развернулся и уехал. Дети, носившиеся по двору с клюшками и теннисным мячом, принялись орать и махать Бубу.
– Ты что, мороженое продаешь?
– Купи нормальную машину, лузер!
– Даже педофилы на таких жутких тачках не ездят!
Бубу рассмеялся – детей в Низине всегда отличала особенная наглость, но Беньи опустил стекло, высунулся, и мелкие тут же умолкли. Стоило ему один раз дернуть за ручку двери,
