Христианство на пределе истории - Андрей Кураев

«Сколько уже случилось гибельных кораблекрушений в церкви от неопытности правителей! Кто исчислит происшедшие на наших глазах несчастия, которые не случились бы, если бы предстоятели церкви имели сколько-нибудь правительственной опытности?»[771]

«Оскудело в мире преподобие, удалилась от нас истина; прежде хотя имя мира было у всех нас в устах, теперь же не только нет у нас мира, но не осталось даже самого имени его»[772].

«В Церкви водворилась губительная беспечность»[773]. «Болит мое сердце, страдает душа моя! Где взять мне слез и воздыханий, чтобы оплакать оскудение святости среди нас? Где у нас отцы? Где святые? Где бодрственные? Где трезвен­ники? Где смиренные? Где кроткие? Где безмолвники? Где воздержники? Где богобоязненные? Где сокрушенные сердцем, которые в чистой молитве стояли бы пред Господом, как Ангелы Божии, и орошали бы землю слезами умиления? Где безсребренники, которые не стяжали бы ничего тленного на земле, но непрестанно следовали бы за Христом по тесному пути, с крестом на груди, готовые на каждый крест жизни? Нет ныне между нами их добродетелей, нет их подвижничества. Воздержание их нам тягостно, на молитву мы ленивы, на безмолвие нет у нас сил, а к пустословию мы очень склонны; на доброе у нас нет охоты, а на злое мы всегда гото­вы – вот, в какие живем мы времена»[774].

«Христиане губят принадлежащее Христу более врагов и неприятелей»[775]. «По имени мы братья, а по делам – враги; называемся членами одного тела, а чужды друг другу как звери»[776].

«Подлинно все пали и не хотят восстать; и нам следует внушать не то, чтобы не падали, но чтобы лежащие постарались восстать. Восстанем же, возлюбленные! Доколе мы будем лежать? Так все все сделались глухи к учению о добродетели, и потому исполнились множества пороков! Если бы можно было обнажить души, то как между воинами после поражения, видны то мертвые, то раненые, такое зрелище мы увидели бы и в Церкви»[777].

Ангелы, которым мы ввеерны, все в унынии; никто не обращается, все у нас пропадает напрасно, и мы вам представляемся шутами... Всякий много озабочен, как бы прибавить денег, и никто – как бы спасти свою душу. Одна боязнь объемлет всех: как бы говорят, нам не стать бедняками[778].

«Всепожирающий пламень зависти окружает священников. Как тиран боится своих телохранителей, так и священник опасается своих близких и сослужащих более всех, потому что никто столько не домогается его власти и никто лучше всех других не знает дел его, как они»[779].

«Где Маркион, где Валент, где Манес, где Василид, где Нерон, где Юлиан, где Арий? Где все противоборствовавшие истине, о которых Церковь восклицала: „обыдоша мя пси мнози“ (Пс.21, 17)? Рассеяны они, потому что встретили себе борцов в лице тогдашних предстоятелей Церквей: то были истинные пастыри! Но я вижу большое различие между тогдашними пастырями и современными. Те были борцы, а эти беглецы; те совершенствовались в книгах и учении, а эти изощряются в нарядах и украшениях. Эти, как наемники, оставляют овец и бегут, а те душу свою полагали за овец»[780].

«Берут в священники ничтожных людей и поставляют их над теми делами, для которых Единородный Сын Божий не отрекся уничижить славу свою»[781].

«Или ты не знаешь, что тело Церкви подвержено большим болезням и напастям, нежели плоть наша, скорее ее повреждается и медленнее выздоравливает»[782].

К Причастию «приступают не с трепетом, но с давкою, ударяя других, пылая гневом, крича, злословя, толкая ближних, полные смятения»[783]. Многие выходят из храма сразу после своего причастия – не дожидаясь, пока причастятся все. И святитель восклицает: «Быв приглашен на обед, ты… не осмеливаешься выходить прежде друзей… а здесь, когда еще совершаются… Таинства Христовы… ты… оставляешь все и выходишь?!»[784]

И этот «золотой век патристики» был похож на наш даже в том, что слушателями Иоанна Златоуста и Григория Богослова были столь знакомые нам «бабушки». «Мы – галилеяне, люди презренные, ученики рыбарей, мы, которые заседаем и поем псалмы вместе со старухами»[785]. И еще узнаваемая черта: и в ту эпоху «уши народа оказывались святее сердец иерархов» (святой Иларий Пиктавийский )[786].

И нет ничего для нас незнакомого в такой картине: «Стыдно сказать, сколько девиц ежедневно теряют невинность, скольких из них отторгает от своего лона мать Церковь. Смотри, как многие из них, став вдовами раньше, чем женами, прикрывают свою нечистую совесть обманчивой одеждой. Если их не выдает вздутый живот или крик младенца, они ходят танцующим шагом с высоко поднятой головой. Некоторые заранее пьют снадобья против зачатия и совершают убийство человека еще до его зарождения. Другие, чувствуя себя зачавшими в грехе, хватаются за яды для вытравливания плода и при этом нередко умирают сами и отправляются в ад, виновные в трех преступлениях: самоубийстве, прелюбодеянии по отношению к Христу, убийстве еще не родившегося ребенка. Это те, что любят повторять: „Для чистых все чисто. Мне достаточно моего убеждения. Бог желает чистого сердца. почему я должна воздерживаться от еды, которую Бог создал для нас?“ А когда они, чтобы казаться милыми и веселыми, упиваются неразбавленным вином, то попойку сопровождают святотатством, говоря: „Да не будет того, чтобы я отказалась от крови Христовой!“ И если увидят грустную бледную женщину, называют ее мученицей, монашкой, манихейкой и другими подобными именами, ведь для них пост является ересью… Мне стыдно говорить об этом. Печально, но все обстоит именно так»[787]. А кстати, из текста святителя Киприана (IIIв. ) цензорами прошлого века была устранена такая подробность: «Пусть никто из дев не говорит, что ее легко может освидетельствовать акушерка и удостоверить ее невинность. Разве глаз и рука акушерки не могут ошибаться? Да если бы и найдено было, что дева осталась не поругана в отношении той части ее тела, по которой она считается женщиной, то ведь, может быть, она запятнала грехом другую часть тела, которая хотя и сохранилась в целости, но однако же это запятнание остается неприметным для глаза»[788].

Впрочем, не только быт мирян вызывает горечь у блаженного Иеронима. Хуже то, что «не все епископы – истинные епископы. Ты обращаешь внимание на Петра, но не забудь и Иуды. Церковный сан не делает христианином»[789].

Епископство «прилично только… немногим… держащимся той мысли, что оно есть отеческая попечительность, а не самоуправное самозаконие. Поелику же изменили оное во властительство, лучше же сказать… в самоуправство, то знай, что об этом видном и вожделенном начальстве… понятие не высоко. Ибо всего чаще над одними начальствуют, а другим раболепствуют, одним дают приказы, а другим услуживают, одних давят, перед другими сами падают. Поэтому не дивись, что пресвитер Иеракс, как человек умный, бежал от этого сана, как от самой трудной болезни»[790].

«При таком состоянии римской империи люди, которым вверено было священнослужение, не переставали, ко вреду христианства, строить друг другу козни, ибо в это самое время духовные заботливо нападали один на другого»[791]. «Епископы же нашего времени, епископы лишь по виду, глиняный род, устремились к богатству, должностям и почестям, дары же Святого Духа растратив на заговоры, преследования, заточения и тюрьмы» – свидетельствует автор «Лавсаика» в 408 г.[792]

«Спросил некто старца: „каким образом некоторые трудятся в городах и не получают благодати, как древние?“ Старец сказал ему: „тогда была любовь и каждый увлекал ближнего своего горе, а ныне, когда охладела любовь, каждый влечет ближнего своего долу и потому мы не получаем благодати“»[793].

Север Антиохийский свидетельствует о благочестии своего времени: «Есть дни, когда служат поминовения, на которые все должны были бы прийти в первую очередь, но на которых, по правде сказать, мы не видим ни одного верующего. Только одни мы и присутствуем на богослужении и должны одновременно возносить молитвы и отвечать на них»[794].

Авва Орент однажды в воскресенье вошел в Синайскую церковь, вывернув свою одежду. «„Старче, зачем ты бесчестишь нас перед чужими?“ – „Вы извратили Синай, и никто вам ничего не говорит, а меня укоряете за то, что я выворотил одежду? Подите – исправьте то, что вы извратили, и я исправлю то, что я извратил“»[795].

«Отцы наши до самой смерти соблюдали воздержание и нестяжательность, а мы только расширяем чрево и кошельки», – говорил авва Афанасий[796].

В видении старец видит душу новопреставленного инока в огненном озере по шею и сетует: «Не ради ли этой муки я молил тебя, чадо, чтобы ты позаботился о своей душе?» В ответ же слышит: «Благодарю Бога, отец мой, что хотя голова моя свободна от мучений. По молитвам твоим я стою над головою епископа»[797].