Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна. Большой сборник - Марк Твен

— Зачем же? У меня тут вдоволь воды из колодца, мастер Том.

— Колодезной водой нельзя, надо непременно слезами. Так всегда делают.

— Оно живо завянет, мастер Том, будьте уверены! Ведь я никогда не плачу.

Том немного опешил, но скоро выпутался из затруднения, заявив, что он принесет Джиму луку. Он обещал зайти поутру к неграм в шалаш и украдкой положить одну луковицу в кофейник Джима. Джим признался, что он лучше бы согласился, чтобы ему всыпали табаку в кофе, да и вообще ему все так надоело — и возня с растением, и музыка для прельщения крыс, и приручение змей, пауков и прочих гадов, не говоря о канители с перьями, надписями, ведением дневника и так далее, — что он готов бог знает что сделать, лишь бы его оставили в покое: очень уж хлопотливо быть узником!

Том потерял с ним всякое терпение и стал упрекать его, говоря, что ему доставляют случай прославить свое имя, а он не умеет этого ценить и все эти преимущества пропадают у него даром. Джим устыдился, обещая, что больше не будет упрямиться. После этого мы с Томом отправились спать.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Крысы. — Веселое общество в постели. — Соломенное чучело.

На другой день утром мы пошли в город, купили проволочную крысоловку, снесли ее в погреб, расковыряли одну из лучших крысиных нор — и не прошло часу, как у нас набралось штук пятнадцать самых отборных крыс. Крысоловку мы снесли наверх и поставили в надежное место — под кровать тети Салли.

Но покуда мы ходили за пауками, маленький Томас-Франклин-Бенджамен-Джефферсон-Александр Фелпс нашел крысоловку под кроватью и отворил дверцу, чтобы посмотреть, выйдут ли крысы. Они и разбежались по комнате. Когда мы вернулись, оказалось, что тетя Салли в ужасе стоит на кровати и испускает дикие вопли, а крысы так и кишат у нее под ногами. За это она хорошенько отстегала нас обоих прутом. Потом мы часа два бились, ловя новых крыс. Чорт побери этого несносного мальчугана! Да и не того уж сорта крысы попались нам, первый улов был невпример лучше: я еще не видывал таких здоровенных.

Мы добыли великолепнейшую коллекцию разных пауков, жуков, лягушек и гусениц, пытались было достать и гнездо шершней, но шершни сильно искусали нас, — очень долго нам больно было садиться. Потом мы принялись за ужей — раздобыли дюжины две, положили их в мешок и оставили у себя в комнате.

Между тем настало время ужина. Славный выпал денек, усердно-таки мы поработали! Приходим назад, смотрим — ни единого ужа. Оказывается, мы плохо завязали мешок, и они все расползлись. Впрочем, не беда, они далеко не ушли — долго после этого у нас в доме не переводились змеи: то из-под бревна выползет, то из-за двери и непременно попадет в тарелку кому-нибудь или за шею — словом, куда не следует.

Миловидные это твари, полосатенькие! Да и вреда от них никакого, но тетя Салли и знать ничего не хочет, ей все равно — она презирает змей и не согласна их выносить ни за какие блага в мире. Каждый раз, как змея заберется к ней, тетушка сию минуту бросает работать и убегает как угорелая. Я еще не видывал такой трусихи! И кричит, точно ее режут. Ни за что не заставишь ее притронуться к змее хоть бы щипцами. А если, ложась спать, она вдруг найдет ужа у себя на кровати, то-то поднимает гвалт, словно в доме пожар! Измучила старика до того, что он жалел, зачем змеи уродились на свет. Прошло уже больше недели, как в доме не осталось ни единой змеи, а тетя Салли все еще не могла успокоиться — куда тебе! Сидит, например, задумавшись, и если возьмешь перышко и пощекочешь ей сзади шею, она вскочит как полоумная. Очень было интересно смотреть на нее! Том говорит, будто все женщины таковы. Уж так они устроены, а отчего — неизвестно.

Нам доставалась трепка всякий раз, как только какой-нибудь из ужей попадался на глаза тете Салли; но она говорила, что нам еще не то будет, если мы напустим змей опять. Положим, трепка меня не смущала — это, в сущности, пустяки; одно досадно: сколько труда нам стоило вторично набрать ужей! Однако мы набрали их, а кстати и прочих гадов. Вы не можете себе представить, как весело было в Джимовом чулане, когда все это кишело вокруг него и слушало музыку!

Пауков Джим не любил, да и пауки не любили его — они докучали ему больше всего. Он говорил, что с этими крысами, ужами да еще жерновом ему почти не остается места в постели, да если б и было место, то заснуть нет никакой возможности — такая кругом возня; и притом нет ни минуты перерыва, потому что эти гады никогда не спят все зараз, а чередуются: когда ужи спят, так крысы не спят, а когда крысы заснут, ужи просыпаются, так что под ним вечно что-нибудь копошится; если же он отыщет себе новое место, его примутся допекать пауки.

— Нет уж, — говорил Джим, — если на этот раз я выберусь отсюда, никогда больше не соглашусь быть узником, ни за какие миллионы!

Недели через три все пришло в полный порядок. Рубаха была послана еще раньше, запеченная в пироге, и всякий раз, как крыса легонько укусит Джима за ногу, он напишет что-нибудь на рукаве рубахи, покуда еще свежи «чернила». Перья мы смастерили, надписи выдолбили на жернове, ножку кровати распилили надвое, а опилки съели, и от этого у нас жестоко разболелись животы. Мы уж думали, что все трое помрем, да ничего, обошлось! Я еще не видывал таких неудобоваримых опилок. Зато, как я уже говорил, вся работа была исполнена добросовестно. Мы порядком-таки измучились, особенно Джим.

Старик Фелпс раза два писал на плантацию под Новым Орлеаном, чтобы наконец пришли взять беглого негра, но ответа не получал, потому что такой плантации не существовало. Он решил опубликовать о Джиме в газетах Сент-Луи и Нового Орлеана.

Когда он упомянул о газетах, меня бросило в холодный пот, я понял, что нельзя терять времени. Том согласился со мной, только, говорит, теперь вся остановка за анонимными письмами.

— Это еще что такое? — спросил я.

— Предостережения коменданту и тюремщикам, что затевается недоброе; это делается разными способами. Постоянно кто-нибудь шпионит кругом и доносит коменданту тюремного замка. Вот когда Людовик XVI собирался улизнуть из Тюильри, об этом донесла одна служанка. Это очень хороший способ. Анонимные письма — тоже недурно. Мы употребим и то и другое средство. Обыкновенно делается так, что мать узника меняется с ним одеждой, остается за него в тюрьме, а он убегает в ее платье. Так мы и устроим.

— Но послушай, Том, к чему же предупреждать кого-нибудь, что мы затеваем? Пусть они сами догадаются, это уж ихнее дело.

— Да, я знаю; только на этот народ нельзя положиться: они с самого начала предоставляли нам полную свободу. Они такие доверчивые и простодушные, что ничего, пожалуй, не заметят. Если мы не предупредим их, никто нам и не подумает мешать, и после всех наших трудов бегство сойдет гладко, без всяких приключений, как по маслу. Что же в этом хорошего?

— По-моему, — возразил я, — так бы лучше.

— Вздор! — воскликнул он с досадой.

— Впрочем, я не стану спорить. Делай, как знаешь, мне все равно. Как же нам быть с этой служанкой? Откуда ее взять?

— Служанкою будешь ты. Ступай ночью и стащи платье у негритянки.

— Но, Том, поутру она поднимет страшный гвалт, ведь у нее платье всего одно!

— Знаю, но тебе оно понадобится лишь на четверть часа — только снести анонимное письмо и сунуть его под дверь.

— Ладно! Но разве не мог бы я снести письмо в моей собственной одежде?

— Тогда ты уже не будешь похож на служанку.

— Правда, но никто ведь и не увидит в потемках, на кого я буду похож.

— Это не имеет значения. Нам нужно одно: исполнить свой долг добросовестно и не заботиться о том, увидят ли нас или нет.

— Ну, хорошо, не сердись, я буду служанкой. А кто будет матерью Джима?

— Я. Стащу на время платье у тети Салли.

— Значит, тебе придется оставаться в чулане, когда Джим убежит?

— Ненадолго. Я набью соломой платье Джима, чтобы изобразить его переодетую мать, а Джиму передам платье тети Салли, и мы удерем вместе.

И вот Том написал анонимное письмо, а я стянул ночью платье у негритянки, нарядился в него и сунул письмо под входную дверь, как велел мне Том. Вот что было написано в этом письме:

«Остерегайтесь! Готовится беда! Держите ухо востро.

На следующую ночь мы наклеили на входную дверь картинку, которую Том нарисовал кровью — изображала она череп и скрещенные кости, — а на следующую ночь прилепили изображение гроба на дверь черного хода. Домашние пришли в ужас, до того все перетрусили, как будто весь дом полон привидениями, которые скрываются во всех углах и стонут. Хлопнет дверь — тетя Салли вскочит с перепугу и кричит «о!» Упадет что-нибудь на пол — опять вскрикнет «о!» Тронете вы ее нечаянно — вскрикнет «о!» Ни на что она не могла смотреть прямо, и на месте-то ей не сиделось — все мерещилось, что кто-то стоит позади, так что она беспрестанно вертелась и вскрикивала «о!» Спать ложиться она боялась, сидеть по вечерам тоже боялась. Том говорил, что дело удалось отлично. Он и не ожидал, чтобы так великолепно все вышло. «Ну, а теперь, — говорит, — примемся за самую главную штуку!» И вот на другое утро, едва рассвело, у нас готово было другое письмо; только мы не знали, что с ним делать, потому что накануне за ужином хозяева сказали, что на всю ночь поставят у каждой двери по негру. Том спустился по громоотводу и пошел высматривать, что делается вокруг дома. У черного хода негр заснул. Том сунул ему письмо за шиворот. Вот что было написано в этом письме: