Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров) - Иван Василенко

— Математика требует предельной сжатости выражения. Это вы можете Евгению Николаевичу расписывать разных там Онегиных с Татьянами, а мне надо писать кратко.

Он дал мне учебник геометрии Киселева, ногтем провел под номером задачи и приказал:

— Решайте вон на той доске.

Я взглянул — и у меня сердце упало: это была проклятая сто сорок седьмая задача, единственная из ста восьмидесяти, которую я дома не смог решить. «Рок», — подумал я, тотчас вспомнив любимое изречение Михаила Лазаревича, дамского портного из моего родного города: «Если на небе написано «нет», то тут не скажешь «да».

«К черту небо! — чуть не вырвалось у меня. — Из-за одной задачки ехать домой — не бывать этому!» И принялся решать соседнюю, сто сорок шестую задачу. В это время у другой доски Иван Дмитриевич экзаменовал какого-то горемыку. Тот пыхтел, вздыхал, заикался.

Прошло, наверно, не меньше четверти часа, прежде чем ядовитый экзаменатор вернулся к моей доске. Я приготовился дать объяснение по всем правилам — от анализа до исследования, но Иван Дмитриевич, скользнув взглядом по доске, с встревоженным видом сказал:

— Позвольте, я, кажется, не эту задачу дал. Я дал вам, кажется, сто сорок седьмую.

Я молча взялся за губку, чтобы стереть написанное.

— Не надо! — мотнул он головой. — Говорите.

Когда я кончил объяснение, он спросил:

— Вы дома все задачи порешили? Все сто восемьдесят?

Я вздохнул и упавшим голосом сказал:

— Кроме одной.

— Какой же? — так и впился он в меня взглядом.

— Сто сорок седьмой.

— Отлично! — с непонятной для меня радостью в голосе воскликнул он. — Отлично!

Он гонял меня по арифметике, геометрии и алгебре чуть ли не час и все время имел очень довольный вид.

Вечером я рассказал обо всем этом Роману. Он рассмеялся:

— Ты его сначала напугал, потом обрадовал.

— Каким образом?! — удивился я.

— Видишь ли, наш Иван Дмитриевич обладает феноменальной памятью и очень этим гордится. Но ему уже шестьдесят четыре года, возраст такой, что память того и гляди начнет подводить. Когда ты его обдурил, он встревожился: может, и вправду забыл, какую дал тебе задачу. А когда ты признался, что сто сорок седьмую дома не мог решить, он убедился, что память у него по-прежнему на высоте, и обрадовался.

— Значит, он понял, что я хотел его обмануть?

— Конечно. Поэтому он и гонял тебя целый час.

После математики осталось сорок девять человек.

Я шел на экзамен по физике и естествознанию, и у меня было ощущение, будто мозги мои расплавились. Бессонные ночи истомили меня. Впоследствии я не мог вспомнить, что у меня спрашивали и что я отвечал.

Не найдя себя после этих экзаменов в списке «повешенных», я даже удивился.

Оставались история и география.

Когда меня вызвали и я встал, чтобы идти к столу, то стол со всеми экзаменаторами куда-то поплыл от меня. Я должен был схватиться рукой за голову, чтобы он вернулся на свое место.

Александр Петрович спросил о Семилетней войне.

Я объяснил, из-за чего она возникла, но, почувствовав опять головокружение, попросил разрешения говорить, главным образом, о взятии Берлина русскими войсками: всех сражений перечислить я был не в силах.

Александр Петрович в знак согласия наклонил голову.

Я говорил медленно, крепко держась рукой за стол.

Экзаменатор смотрел на мою вздрагивающую руку, кивал головой и, уже спустя две-три минуты, воскликнул:

— Хватит, хватит! Вполне достаточно! Хватит!

Я благодарно посмотрел на него.

— Достаточно, — сказал и директор. — Очень хорошо!

Осталась только география.

— Ну-с, покажите границы Австро-Венгрии.

Голос был скрипучий, неприязненный. Я медленно перевел взгляд на человека, сидевшего по другую сторону директора. Через пенсне на меня смотрели зеленые и, как у козы, стеклянные глаза. Я еще заметил, что нос был розоватый, вздернутый кверху, а черные редкие усы щетинились.

Я подошел к немой карте Европы и поднял руку, но пошатнулся, и рука уткнулась в какое-то море.

— Что-о? — так же скрипуче протянул экзаменатор. — Вы соображаете, куда тычете? Это ведь Средиземное море.

Мною овладело странное безразличие. Я ответил:

— Очень возможно.

— А где побережье Австро-Венгрии?

— Очевидно, у Адриатического моря.

— Вот и покажите.

— Извольте, — сонно сказал я и отодвинул руку, но опять пошатнулся, и рука попала в Балтийское море.

Экзаменатор вскочил и прокричал прямо мне в лицо:

— Как?! Весь мир устремил сейчас глаза в это место, а вы решаетесь ехать на экзамен, даже не зная границ враждебного нам государства?! И вам не стыдно?…

— Стыдно, — вяло ответил я. — Стыдно за вас. — И, делая отчаянное усилие, чтобы не шататься, вышел из зала.

Я вернулся на квартиру, мурлыкая какую-то песенку, сложил все книги, увязал чемодан ремнями — и вдруг, упав головой на него, разрыдался.

Вбежала хозяйка, перетащила меня на кровать и положила на голову мокрое полотенце.

— Оставьте меня в покое! — крикнул я, срывая полотенце. — Неужели вы не знаете, что я… что я… несчастный заморыш!

3. «Да здравствует Зойка!»

«Провалиться на последнем экзамене!.. Провалиться на последнем экзамене!..» — назойливо, как в бреду, жгла меня мысль.

Не знаю, как долго лежал я на кровати, стискивая ладонями виски. Знаю лишь, что за это время мой взбудораженный мозг болезненно, но с удивительной четкостью воспроизвел все, что предшествовало моей несчастной поездке в Градобельск.

Я вспомнил, как весной, год спустя после моей разлуки с Зойкой, Илькой и Тарасом Ивановичем, какой-то человек, похожий на странника (в руке у него был посох, за спиной — котомка), забрел в Новосергеевку, попил со мною в школе чаю и, уходя, положил на стол письмо без адреса.

— Вам, — сказал он.

— Мне?! — В недоумении я вскрыл конверт. В нем лежала узкая полоска бумаги, видимо вырезанная из какой-то книги. Еще больше я удивился, заметив, что слова напечатаны латинским шрифтом. Иностранных языков я не знал и понять, о чем говорят эти несколько строчек, не мог. Я выскочил на улицу, пробежал вокруг школы, заглянул в обрыв, но мой таинственный гость как сквозь землю провалился.

В нашем городе уже много лет жил на покое капитан, англичанин Холл. Он сорок лет ходил по всем морям и океанам и мог объясняться чуть ли не со всеми народами мира на их языках. К нему-то, в трехоконный домик в районе порта, я и направился, как только отпустил ребят домой после занятий. Капитан прочитал раз, другой, поморгал красными безресничными веками, покашлял и наконец сказал:

— Эта есть так: болшой, болшой гора. На сами… как это по-русски? — Он похлопал себя по лысине. — На сами макушка бели снег блэстит, как алмаз. Человек ходит на гора. Падает — опять ходит, падает — опять ходит. Течет кровь по рука, по нога, а человек все ходит. И пришел человек на сами макушка. Такой у человека силни душа. Смотрит восток, запад, север, юг — и все видит, вэс мир видит. Это есть метафора, понимаешь? Так делал Коперник, Ньютон, Менделэев. Науку делает человек крепкий душа. Это есть француски.

Мне тотчас же вспомнились слова Зойки, сказанные при прощании: «Учись! Все науки превзойди!» Да, конечно же, это Зойка прислала мне вырезку из книги!! Только почему на французском языке? Уж не подалась ли она опять в Париж? Впрочем, чему тут удивляться! Зойка кого угодно проведет и куда угодно проберется, если того потребуют интересы партии.

И вот передо мной опять стал вопрос: как, каким образом «превзойти» эти самые науки? Имей я аттестат зрелости и деньги, все решилось бы само собой: меня приняли бы в любой университет даже без экзаменов. Ни денег, ни аттестата не было. Значит, оставалось одно: пробиться в учительский институт, как это сделал брат Витя. Ему это далось трудно. Каково же будет мне! Ведь надо не просто выдержать экзамен, а выдержать лучше многих других, иначе на стипендию не зачислят.

Не знаю, пошел бы я на такое трудное дело. Скорее всего, нет. Зойкина вырезка из книги решила вопрос: «Ладно, — сказал я себе, — пусть течет кровь «по рука, по нога», а я буду взбираться на гору, пока не достигну ее «макушка» или пока не свалюсь в бездну».

В школу я возвратился с кипой книг. Тут и геометрия Киселева, и арифметика Малинина и Буренина, и физика Краевича, и многое, многое другое, вплоть до катехизиса и истории церкви. Надо было знать не только алгебру, но и таблицу умножения, не только катехизис, но и «Отче наш», не только «Войну и мир», но и басню «Стрекоза и Муравей», — то есть не только то, что учат гимназисты в последнем классе, но и то, что зубрят девятилетние ребята в начальной школе. Брат Витя рассказывал мне о таком случае: экзаменующийся прекрасно ответил на вопросы о всех свойствах божества и о всех вселенских церковных соборах. Под конец его спросили: «А «Отче наш» вы знаете?» — «Конечно», — ответил экзаменующийся, хотя знал лишь первые слова этой молитвы. «Ну, прочтите». Экзаменующийся прочитал: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…» И, пытаясь схитрить, сказал: «И так далее». — «А как же далее?» — не отставал законоучитель. Экзаменующийся вздохнул и поник головой. В институт его не приняли, хотя по всем другим предметам он имел хорошие оценки.