Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров) - Иван Василенко

— Хочешь, поднимемся вон туда? — показал Роман на самую высокую горку. — В ясную погоду (а сейчас воздух на диво прозрачный) можно даже Харьков увидеть.

— О, с удовольствием! — воскликнул я. — Харьков! Вот город, в котором я хотел бы побывать. Настоящий город! Каких только чудес там нет!

Роман с любопытством взглянул на меня, но ничего не сказал.

В серой траве вилась кверху узкая тропинка. По мере того как мы поднимались, горизонт делался все шире и шире, и вот уж мы в центре воздушного океана. Внизу по ровным нитям железной дороги бежит-стучит игрушечный поезд, и в окнах его, обращенных к солнцу, вспыхивает алое пламя; справа зубчатой темной массой застыл лес, а впереди, далеко-далеко, в зыбкой солнечной дымке, то возникает, то, как призрак, исчезает дивный город, в котором все его дома, церкви и башни слились в один сказочный дворец.

— Там университет, — сказал я и невольно вздохнул,

— Да, есть там и университет. Но зачем вздыхать по этому поводу? — удивился Роман.

— Да это так у меня получилось, непроизвольно. Видишь ли… — Я не знал, как объяснить. — Видишь ли, университет был для меня чуть ли не с детских лет манящей звездой. Я знал, что никогда в него не попаду… Ну, не по средствам нам это было… Еле-еле удалось кончить городское училище… Но так уж, наверно, создан человек: мечтать о том, что менее всего доступно. В мечтах я видел себя не только в студенческой тужурке, но… не смейся… даже этаким, всеми уважаемым и любимым профессором, на лекции которого не протолпишься… Вероятно, я так бы и остался до старости сельским учителем, если б не приказание… одной девушки. Она велела мне «превзойти все науки» — и вот я в учительском институте. Кончу {если удастся, конечно) — и уже свободнее выберу ту науку, в которой буду совершенствоваться… А вздохнул я так, по инерции. Старая мечта всплыла, такая же зыбкая и далекая, каким видится сейчас этот университетский город.

— Значит, ты не будешь по окончании учительствовать?

— Не знаю. Это так еще не скоро. Во всяком случае, я буду делать то… — тут я замялся.

— Договаривай, — жестко сказал Роман.

— То, что мне прикажут люди, всю свою жизнь посвятившие борьбе.

Роман повернулся ко мне всем корпусом. С минуту мы смотрели друг другу в глаза.

— Хорошо, — сказал Роман, первым отрывая свой взгляд. — Ты правильно ответил, если только… я правильно тебя понял. А теперь я хотел бы дать тебе один совет. Имею я право, а? Ведь я старше тебя лет на семь.

— Имеешь. И не только потому, что старше меня годами.

— Гм… — Роман повел бровью. — Об этом потолкуем в другой раз. Так вот мой совет: настойчиво вырабатывай в себе характер. Куда это годится! Не понял сверхученую лекцию Ферапонта — и сейчас же: «домой». Жизнь — штука корявая. Будешь впадать по каждому случаю в панику — ничего не добьешься. Пойми, я говорю это не только о наших личных делах и бедах. Есть дела такой огромной важности, что всю жизнь могут перевернуть на нашей планете. Малодушных лучше к таким делам не подпускать. Они, как правило, приносят больше вреда, чем пользы, особенно при крутых поворотах. Ты, насколько я тебя понял, стремился поступить в университет не для того, чтобы потом устроить себе уютное гнездышко в жизни. Как же ты можешь отступить перед каким-то там Ферапонтом!

— Мне кажется, я не малодушный, а скорее… как бы это сказать… скорее маломощный, — попытался я оправдаться. — Не Ферапонт меня испугал, испугала меня мысль, что я не в состоянии понять настоящей науки.

— «Настоящей науки», — усмехнулся Роман. — Кстати, о настоящей науке. Ты с увлечением рассказывал о лекции Александра Петровича. Человек он очень порядочный и, в сравнении с другими преподавателями истории, передовой. Но только — в сравнении. Его лекции — не настоящая наука.

— Как — не настоящая?! — огорченно воскликнул я.

— А так. Он придерживается материалистического взгляда на исторические процессы — и это правильно. Но этого мало для подлинной науки. Нужен не просто материализм, а материализм диалектический. К сожалению, Александру Петровичу материалистическая диалектика чужда, поэтому, даже будучи материалистом, ои впадает в фатализм. А фатализм — штука вредная, она парализует волю к действию, обрекает человека на покорное ожидание неизбежного. Так что записывать его лекции записывай, но в восторг не приходи. В свое время ты узнаешь хотя бы основы диалектического материализма, я помогу тебе в этом, и тогда сам увидишь, в чем ошибается Александр Петрович.

— Я буду тебе бесконечно благодарен, — сказал я с глубоким чувством, — но уже сейчас ответь мне: воля человеческая свободна или нет?

— Если я тебе скажу, что свобода — есть познанная необходимость, многое ли ты из этого поймешь? Потерпи. Все придет в свое время. Знаешь поговорку: поспешишь- людей насмешишь. Вот ты поспешил сегодня нашего попа в передовые зачислить, чуть ли не симпатией к нему проникся, а ведь он вреднее тех твердолобых попов, которые требуют верить во весь ветхозаветный хлам.

— Почему же? — не понял я.

— Потому, что даже гимназист-первоклассник начинает отходить от религии, когда ему преподносят такой вздор. А попы, которые похитрей, называя «Ветхий завет» книгой легенд, стараются в какой-то степени выпутать религию из очень уж наглядных нелепостей и тем укрепить ее. Церковь приспосабливается ко времени, к растущей культурности паствы, даже к науке и технике. Помнишь, в рассказе «Архиерей» Чехова монах Сысой говорит, что у купца Еракина электричество зажгли и что ему, Сысою, «не ндравится» это. А теперь вот за границей в церквах уже не свечи восковые горят-коптят, а электричество сияет; там в церквах даже кинематограф действует, божественные картины показывает. Пройдет несколько лет, и российские попы-академики приспособят наших сысоев освещать храмы электричеством и крутить в них кинокартины. Тебе вот, я так понял, и первая лекция по психологии понравилась. А ты знаешь, по какой книге наш уважаемый и добрейший Кирилл Всеволодович готовится к своим лекциям? Загляни-ка к нему в кабинет — и увидишь на письменном столе толстенную книжищу всю в закладках: Уильям Джемс, «Психология». Этот милый Уильям «научно» обосновывает и оправдывает борьбу нынешней американской буржуазии с социализмом, с рабочим движением. Так-то, Дмитрий.

— Зачем же мне тогда учиться здесь?! — в полном смятении воскликнул я. — Чтоб только получить диплом?!

— Диплом — тоже не плохо, пригодится. Но, кроме диплома, ты получишь много фактических знаний о природе и ее закономерностях. Да немало фактического материала и в так называемых гуманитарных предметах. А что касается их идейной, философской стороны, то научись все лженаучное отметать… Да не просто отметать, а разбивать, громить, как враждебное.

— Где мне! — вздохнул я.

— Ну, не сразу. В чем смогу, я помогу, как другие помогают мне.

— Тебе? — с недоверием посмотрел я на Романа.

— Что же тут удивительного?

— Но ведь ты так много знаешь, так хорошо во всем разбираешься, что другим остается только учиться у тебя.

— Дмитрий! — прикрикнул на меня мой собеседник. — В какой раз повторяю тебе: знай меру в своих увлечениях.

Мы еще поговорили, и, когда солнце спряталось за соседнюю горку и стали сгущаться сумерки, Роман сказал:

— Теперь шагай домой, а то как бы ты не забрел куда-нибудь в темноте.

— А ты?

— Я останусь здесь.

— Здесь?! Один?! — Но, увидев, каким непроницаемым и строгим вдруг стало лицо Романа, я молча довернулся и пошел по тропинке вниз.

5. «Сказка Градобельска»

Первое время меня в Градобельске преследовал смутный и нелепый страх: вдруг в городе пересохнут все колодцы-ужас, какое начнется бедствие. А до моря, где воды сколько угодно, больше шестисот верст. Видимо, сказалось то, что всю свою жизнь я прожил в городе, где днем и ночью шумела морская волна. Но вот я почувствовал себя уже не временным и случайным человеком в Градобельске, а одним из сорока тысяч его жителей — и страх почему-то исчез. Почувствовал же я себя «градобельцем» не сразу: все казалось, что вот-вот меня вызовет к себе в кабинет директор н скажет: «Я должен вас огорчить. Дело в том, что в список принятых вы попали случайно. Вот, получите ваши документы и возвращайтесь домой». Для таких опасений, тоже в сущности нелепых, были все-таки свои поводы: я был младше всех, кто держал экзамен, и попал в институт в отличие от многих других после первой же попытки. А тут еще Ферапонт бросил тень на мою, так сказать, правомочность сидеть на институтской скамье: в беседе с третьекурсниками, назвав вновь принятых «слабоватыми», он с пренебрежительной миной сказал: «Среди них есть даже один, который не знает границ Австро-Венгрии». На переменах меня разглядывали, чуть ли не ощупывали. Старшекурсники спрашивали: «А не брат ли ты Виктора Мимоходенко? О, тот был спосо-обный!» Я отвечал: «Брат». Но вскоре мне это надоело. И когда очередной любопытствующий подошел и начал: «А не брат ли ты…», я не дал ему договорить и сердито сказал: «Да, брат! Брат своего брата!» Так это прозвище — «брат своего брата» — и осталось за мной на все время моего учения в институте. Впрочем, к моей фамилии прибавляли еще и другие определения. Например: «тот, который не знает границ Австро-Венгрии», или «тот, который в экзаменационном сочинении критиковал тему сочинения».