Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Александр Кондратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не знаю, не знаю, знаю только, помню, что, когда мы выехали на шоссе и по сторонам замелькали зелененькие какие-то деревья и подул в лицо совсем теплый ветер, потому что наш шофер был просто молодчина и гнал здорово, я прямо ошалел от удовольствия; после, когда наш шофер остановил машину, чтобы заправиться, у красной бензоколонки, я соскочил вниз, обежал эту бензоколонку, залез в смехотворные кустики пописать и потом, возвращаясь уже, сорвал с земли совсем незнакомый мне плюгавенький какой-то цветочек, пустяк, безделицу, но, стыдно сказать, идя обратно и держа его впереди себя в руке, я чуть не заплакал, но, правда, быстро оправился и вышел к машине просто радостный и сияющий. Возможно, и это было слишком и бросалось в глаза, потому что какой-то человек, подъехавший к бензоколонке на своем «Москвиче», спросил у меня: «Что это с вами?» Я немного растерялся, но тут же решил, что смущаться не стоит, и ответил ему, то есть просто объяснил себя: «Лето, знаете ли, товарищ, как-никак… какое ни есть». Не понимаю, почему я сказал в конце сущую ерунду, это свое «какое ни есть», и вовсе не помню, что он мне ответил и ответил ли вообще; кажется, он мне улыбнулся, но я уже карабкался наверх, на тюки, и мы сразу покатили дальше.
Вряд ли стоит рассказывать о дороге еще — скоро мы приехали, разгрузились, и началась жизнь если и не райская, то близкая к тому.
Почти каждый день я ловил с ребятами удочкой плотву и пескариков на маленькой речке, ходил в лес, собирал первую землянику и дрова для печки, иногда болтал с соседом по даче и его очень милой женой, просто гулял, или сидел возле дома под вишней возле деревянного стола в плетеном кресле и читал «Огонек», или ничего не читал, мастерил, или чинил детям пустячные какие-то игрушки, и уж обязательно каждый день, если не мешала погода, ходил с детьми и женой на речку и купался.
Мне трудно объяснить, что во всем этом было замечательного, но это было именно так, и ничто, — а каждый день, в любую погоду, мне приходилось дважды бегать за молоком километр туда, километр обратно, очень часто в магазин — за два километра от нас и, к сожалению, в другую сторону, чем за молоком, нужно еще было постоянно следить, хватает ли дров и не перекупаются ли дети, и еще было много хлопот с теми же детьми, хлопот, каких в городе не было, из-за того, что они вечно готовы были потеряться в лесу, лазили по деревьям и крышам, все время и иногда до драк и слез спорили, чье это дерево или чья это крыша, вечно куда-то влезали и откуда-то падали, и царапин, заноз, ссадин и реву было куда больше, чем в городе, — но ничто, я повторяю, не могло погубить во мне то наслаждение, которое я испытывал, живя на даче.
Этот почти постоянный — а именно так я и жил — хотя и не всегда бурный восторг, не скрою, иногда пугал меня, а однажды я прямо-таки даже растерялся от произошедшего со мной маленького конфуза. Уложив своих, дождавшись, когда они уснут, я вышел из дому — прогнать неизвестно почему разоравшихся в такое позднее время и лично мне мешавших кур.
Я погнал их Игорьковым прутиком прочь от дома и так распалился от этого глупого занятия, — а может быть, и по какой-либо другой причине, — что домой не пошел, а пошел куда-то прямо, прямо — и оказался на речке.
Белые ночи уже кончились, но как-то не до конца, и вовсе темно не было, а стояла на речке какая-то вроде бы полутьма. Было совсем-совсем тихо, темные деревья и кусты кругом, неясный свет внутри темноты, небо в едва различимых звездах и совсем светлая речка. Что-то во всем этом было невероятно странное: речка эта — совсем, вы понимаете, совсем не напоминала ту речку, где днем такой шум, плеск и визг купающихся и громкие удары валька полощущих белье, но вместе с тем — я знал это твердо — это была все же та самая речка. Я стоял, пораженный, как бы это сказать, одинаковостью этих двух речек и вместе с тем пропастью, которая их разделяла. Вдруг закуковала кукушка, я стал считать, сколько лет она мне накукует, но она куковала как заведенная, беспрестанно, это рассмешило меня, я бросил ее слушать, поднял с песка камень и швырнул его в речку. Он громко булькнул, яркие, черно-белые круги побежали по воде, и в этот момент что-то стронулось с места во мне, я, задрав голову, быстро и пристально поглядел вверх, прямо чуть ли не впился глазами в далекие звезды и, дрожа и чуть ли не падая, ощутил вмиг всю эту великую бесконечность, которая и есть, наверное, как бы это выразиться, наша смерть, и тут же, сразу почти, ощутил (и это было, наверное, еще сильнее) невероятный какой-то восторг оттого, что я еще жив, живу, живу…
Я закричал, как ненормальный, прямо-таки ликующим голосом и побежал, так вот крича, куда-то в лес, в лес, и там, путаясь в мелких кустах и деревьях, я не перестал смеяться и кричать от восторга, а, наоборот, распалялся все больше и больше и потом вдруг — и это уж совсем стыдно, вот ведь стыд-то какой! — стал даже плакать от счастья и целовать — вы только представляете! — да, целовать стволы деревьев и всякие там листья и веточки.
Это кончилось все — как и началось — совершенно внезапно, я вдруг совсем обессилел и, пристыженный какой-то и побитый, тихо вернулся домой, не зажигая света, пробрался в постель к жене, осторожненько притулился к теплому, чуть влажному ее боку и тут же уснул.
Проснулся я наутро, как всегда, довольно рано и в том обычном, приподнятом настроении, какое было у меня всегда за прошедшие дни; в последующие дни я понял (хотя все это было именно в эти дни, и перемены, как говорят, происходят так внезапно и неожиданно, что заранее ни за что поручиться нельзя, даже если уже наметилось нечто, из чего можно делать выводы), что то состояние так встревожившего меня необычного восторга, которое случилось со мной тогда, ночью, на речке, вряд ли теперь возможно и, пожалуй, ушло навсегда или надолго, хотя эти же самые дни убедили меня в том, что оно, это состояние, ну, высшего, что ли, восторга если и ушло, то заменилось, как бы это сказать, неким нечто, может, и меньшей напряженности по силе, но по качеству достаточно новым.
Через несколько дней я шел по лесу и увидел зайца. Зайца — можете себе представить? Он промчался мимо меня как маленький бурый конь и исчез. Я побежал домой и стал кричать детей, чтобы они пошли со мной и поглядели зайца. Мы вернулись в лес и пошли сквозь чащу, и я построил ребят так, чтобы мы могли окружить этого зайца и полюбоваться им подольше, пока он не убежит, но куда там, его и след давно простыл.
А там опять, я помню, мы отправились за молоком с женой вместе и возвращались назад не дорогой, а тропинкой, через лес. Тропинка была просто удивительная, твердая какая-то, с торчащими всюду сосновыми корнями, вся усыпанная старыми сосновыми иглами: одно удовольствие было идти по ней вместе с женой, просто прогуливаясь, ничего в общем-то не делая, а просто размахивая тихонько бидоном с молоком, вроде бы рискуя пролить молоко, а на самом-то деле вовсе и нет, потому что бидон у нас огромный.
Не знаю, по каким уж там внутренним, что ли, связям, но я вдруг подумал, что ведь и столы, и стулья, и чертежные доски там у меня в моем КБ сделаны из дерева, из деревьев, может быть, даже из таких вот деревьев, сосен, которые в этот момент окружают нас с женой, но мысль эта показалась мне совершенно нелепой, то есть не думать так в такой чудный момент нелепо, а именно содержание моей мысли показалось мне нелепым и абсолютно вздорным. А из чего же тогда, собственно, делают нарукавники? А?
Моя жена прошла чуть вперед и тоже, как и я, остановилась на секунду и стала смотреть на лес. Ее коричневая, загорелая, вся в выгоревших светлых тоненьких волосиках и в открытом сзади сарафане совсем голая спина была очень милой, я прислушался к тому, что происходит вокруг, в лесу стояла тишина, только большие мухи и пчелы гудели, раскачиваясь на высоких стеблях иван-чая, было томительно жарко, в небе очень высоко верещал самолет, я вдруг страшно разволновался, повернул жену к себе и поцеловал ее в приоткрытые сухие и горячие и только чуть глубже — влажные губы. Что-то тихо пискнуло у меня в голове, мы, видно, оба закачались, молоко выплеснулось мне на брюки, мы оторвались друг от друга и, страшно смущенные, рассмеявшись, быстро пошли дальше по тропинке.
Где это я читал? Ну, в общем, я читал в какой-то книге мысль, что зачатие — это не простой там физиологический акт, а что-то вроде взаимного душевного проникновения мужчины и женщины друг в друга и в природу. Если это так и есть, то у нас с женой в тот момент должен был возникнуть четвертый ребенок, а нам и троих хватает.
Мы быстро шли по тропинке, смеясь и стараясь не глядеть друг на друга, и вдруг, будто кто-то нас подтолкнул, как по команде, обернулись и сразу же перестали смеяться и пошли еще быстрее, потому что увидели сзади идущую за нами нищенку. Мы не то чтобы хотели, конечно, увильнуть от нее и не давать ей денег, а просто слышали от разных дачников, что она гадалка, и не захотели, чтобы она приставала к нам с гаданьем. Мы шли с женой очень быстро, и вдруг, скосив набок глаза, я с ужасом скорее почувствовал, нежели увидел, что моей жены нет рядом со мной. Я остановился и скосил глаза еще больше и увидел тогда, что жена моя стоит совсем бледная, отстав от меня, и не может идти дальше, а старуха нищенка уже догоняет ее, уже подходит к ней совсем близко.