Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Александр Кондратов

— Доплавался, — сказал агроном.

— Любил плавать в одиночку… — сказал гипнотизер.

— Рене Лекомб… — повторила Улыбка.

Было рано. Выпал первый снег. Солнца еще не было, но снег был розовым и потому казался теплым. Тихие и розовые стояли деревья. Небо было очень низким и только у самой земли освещалось мягким розовым светом.

Массай шел сзади, Улыбка чувствовала, что идет он в ногу и наступает на ее следы.

Было тихо и очень много воздуха. Ветра не было, но воздух будто откуда-то прибывал. Из подворотни одного дома выскочил совсем молодой вислоухий щенок. Увидав снег, он сделал стойку и с громким лаем стал хватать снег зубами.

Массай издал победный клич и, держа зонтик наперевес, огромными прыжками кинулся на щенка. Щенок восторженно взвизгнул, и, дружно лая, они помчались вдоль по улице.

Два мальчика проводили их глазами и, забыв про все на свете, побежали следом. Мужик перестал шататься и долго протирал глаза.

И только серенькая прозрачная женщина ни капли не удивилась.

«Ну, что ж: негр, щенок, розовый снег…»

Если бы пробежал тигр, она тоже бы сказала: «Ну, что ж…»

«И правда, ничего странного», — подумала Улыбка.

Платформа была совсем пустая, но розовый снежный ковер уже густо прошивали черные пунктиры следов. Массай хотел взять щенка с собой — ему не разрешали. Он горячился и показывал документы — но ему не разрешали…

Улыбка смотрела в сторону вокзала. Еще можно было различить, среди прочих, их следы: большие — массая, поменьше — ее, маленькие — щенячьи. Следы подходили к самому вагону. Она проследила их в обратном направлении. Следы уходили под навес и кончались. Но там, на привокзальной площади, они начинались снова, шли по улице, пустырю и кончались у дома гипнотизера.

«Если пойти, ступая задом наперед, то можно прийти обратно», — подумала она.

— Возьми на память… — Перед ней стоял гипнотизер и протягивал ей ящичек — шахматную доску. — Тут монеты, которые тебе нравились, — говорил он.

— Спасибо, — отвечала она.

— Поищи там для меня соверен. Помнишь, я тебе рассказывал?

— Помню, — говорила она. — Поищу.

— Прощай, — сказал он.

— Прощайте, — сказала она.

Когда поезд тронулся, Улыбка задернула шторку на окне и легла. Когда же она проснулась, за окном было солнце и зеленое поле. У переезда стояла босоногая девчонка и махала рукой. Улыбка ответила ей и на мгновенье почувствовала себя этой девчонкой. Но в следующее мгновенье она опять спала.

Самолет она проспала целиком. Во сне слышала, как чей-то голос сказал:

«Летим над Атлантическим океаном…»

«Океанов всего четыре… — не просыпаясь, думала она, — Атлантический, Тихий, Индийский и Северный Ледовитый…»

«Рене Лекомб…»

Было жарко. Улыбка сидела на чемоданах. Перед ней была белая от пыли и солнца площадь. Справа, запряженные в повозки, стояли какие-то животные: не то ослы, не то волы. Слева — длинная белая постройка. Рядком, головой в тень, лежали черные неподвижные тела. Прошли двое мужчин в коротких штанишках. Две голые черные тени провели слона.

«Туфли-то совсем запылились…» — подумала она.

Достала платок, почистила туфли.

Потом послюнила палец и медленно вывела на пыльной шахматной доске круг, который означал не то луну, не то арбуз, не то баранку, не то просто — ноль.

1963

Валерий Попов

Ювобль

После работы он стоял на углу, и тут его кто-то так хлопнул по плечу, что стряхнул пепел с папиросы. То оказался старый его приятель, Баш или Кустовский, что-то в этом роде. Они прошли между штабелями бревен и вышли к набережной, усыпанной щепками. На опрокинутой лодке сидел старик, заросший, в пыльной кепочке, раскручивая в бутылке кефир. За лодкой, прямо на земле, сидел и плакал парень.

— Что это Витя плачет? — обращался к нему старик. — Кто это Витю обидел? За что? А зато Витю обидели… — Голос старика зазвенел. — За то Витю обидели, что он вчера восемь рублей показал и смылся.

И напрасно Витя говорил, что это были деньги на билет, что он уехать хотел, — старик его больше не слушал.

Войдя с Кустовским и оглядев всю картину, он поздоровался с парнем и стариком и удосужился выпить кефира. Бутылка пошла по кругу, потом по квадрату.

Потом вышло солнце, и они стояли у кирпичной стены и играли в пристенок тонкими, почти прозрачными пятаками. Он стоял над всеми, постукивая пятаком о кирпич, и рука его ходила плавно и точно, словно лебединая шея. Тут появился еще один игруля, в длинном зеленом пальто, до земли. У самой земли имелся карман, и из него торчала бутылка. Получался совсем уже праздник.

И он пришел после этого к ней и заснул на ее диване.

Потом он вдруг проснулся, неожиданно бодрый, и стал говорить ей, что все, конечно же, будет, и подарок он ей подарит, такой, знаешь, подарок, чтобы только им двоим, чтобы никому больше не пристроиться, только им.

— Понятно, — усмехнулась она, — то есть двуручную пилу.

— Слушай, — испугался он, — а чего никто не спит?

— Ждут, — прошептала она, — вскрика.

Тут он опять уснул, и проснулся глубокой ночью, и думал, в темноте лежа: чем это она волосы свои укладывает? Какой-то запах от них родной, волнующий.

Тут она потрогала голову и, думая, что он спит, встала и подошла к столу. Нагнув тяжелую бутылку пива, она налила его себе в горсть и провела ладонью по волосам. Одна капля легко покатилась по ее спине, но внизу спины, на белом плавном подъеме, стала замедляться, округляться, поблескивать, и, едва одолев подъем, оставив на нем половину себя, снова раскатилась до сгиба ноги, и за ним опять стала замедляться, задумываться…

Утром она шла, улыбаясь, сладко и гибко потягиваясь, и все смотрели на нее с осуждением. И она говорила, что вот сейчас расстегнет кофту и вытряхнет оттуда маленького чертика с бороденкой и бельмом и как он шлепнется в газон, на траву, быстро вскочит и побежит через улицу…

После этого они прожили месяц, но не все было хорошо. Временами он падал духом, и тогда, вперив свой взгляд с высоким глазным процентом и придав всему буквальный, пригвожденный смысл, он вдруг понимал, как все у него плохо. Но ведь понять так все, как часто люди вдруг понимают все, а именно по первой, самой грубой схеме, дело не такое уж хитрое, да только не стоит.

Но все же иногда бывало. Да еще бы и нет, если он сидел на диване, свесив ноги в пустоватых носках, одурев ото сна в жару, в этой комнате за городом, где ее уже третьи сутки не было.

И когда она все же явилась и подошла к нему, застенчиво улыбаясь своею наглой улыбкой, он оттолкнул ее и сбежал по деревянным ступенькам, два раза выстрелив дверьми.

А тут еще подскочили трое смутно знакомых людей и начали его бить, и сначала они его побеждали, а потом вдруг он стал их побеждать и избил всех троих, а у одного даже отнял очки и пуловер. Дальше он запутался в ботве и, в бешенстве порвав ее ногами, побежал через ямы, осыпая в них землю. Дальше шли куры, башни, огороды, сады, какие-то непонятные. У кузницы он со звоном залез на колесницу и просидел на ней до утра. Он сидел один на высоко вознесенном холодном железном стульчике, а на земле, направленные от него во все стороны, как для обороны, стояли системой кривые ржавые ножи. Утром, заметив это свое положение, он засмеялся, слез и пошел домой.

Ожидая там увидеть обычную реакцию, он был удивлен, как она, лежа животом на полу возле сваленной в углу репы, вырезала из нее ножом правильные кубики и, оглядев их, съедала. Наверное, подумал он, будь посильнее мой толчок, была бы и форма кубиков посложнее. А может, наоборот. Кто ее знает. Видно, есть в ней эта защищенность, это спасительное смещение. Плохо тем, у кого этого смещения совсем нету, у кого при виде почты обязательно появляется мысль о письмах. Таких и погубить легко. Так нельзя. И как наша земля имеет атмосферу, в которой изменяются, разрушаются, сгорают летящие в нее метеориты, так и человек должен иметь атмосферу духовную, где изменяются, разрушаются, сгорают летящие в него несчастья.

Так они жили до глубокой осени. Спали, а потом гуляли по длинным широким каналам с питьевой водой, с белесой вьющейся травой на дне.

И однажды увидели они ровный пруд, тоже питьевой, куда сходились все эти каналы. Из пруда приподнимался остров, и на нем стоял старый замок. Они смотрели на него, смотрели и вдруг вспомнили его историю. Как прожили здесь жизнь по несчастью попавшие сюда иностранные принц и принцесса. И был это даже не замок, а памятник их тяжелым старинным отношениям. Вот эту башню с площадкой, например, построил он для начала разговора. Чтобы, взойдя на нее с принцессой, сказать как бы между прочим: «А сегодня ветрено, дорогая». А та ему на это в ответ пристроила флигель с кривыми окошками, чтобы, сидя в их освещении, сказать иронически: «М-да». А эта длинная кирпичная галерея, ведущая от его покоев к ее, чтобы пройти по ней единственный раз и, вытирая слезу, сказать: «Прости, я задержался на охоте».