Азеф - Валерий Шубинский

Если бы покушение удалось, Азеф триумфом, хотя и очень рискованным триумфом, закончил бы свою двойную карьеру. «…Тогда (при удачном исходе цареубийства. — В. Ш.) вы мне ничего бы не сделали. Если бы вы меня стали обвинять, то все наплевали бы вам в глаза» — так сказал Азеф Бурцеву четыре года спустя. И он, разумеется, был прав.

Хуже всего было бы, если бы двух матросов случайно арестовали. Или — что уж совсем плохо — если бы в укромном закутке на судне наткнулись бы на злоумышленника с динамитом. Тогда Азеф оказался бы между двух огней: ему крайне трудно было бы защититься от революционного суда — и так же трудно оправдаться перед Герасимовым.

Не говоря уже о том, что теракты в максималистском духе, с обильными посторонними жертвами были не в его вкусе.

То, что получилось, было, пожалуй, удобнее всего.

Но, допустим, Азефу удалось бы выйти сухим из воды. Что дальше? Рано или поздно игра должна была бы чем-то закончиться. Либо арестом БО, либо цареубийством.

А закончилась совсем иначе. Дело в том, что примерно за две-три недели до прибытия «Рюрика» в Кронштадт случилось другое, совсем незаметное событие. Роковое для Азефа.

КЁЛЬН — БЕРЛИН

Бурцев буквально «впивался» в любого информированного, но поссорившегося с властью чиновника. Мы упоминали о его попытках (неудачных) «разговорить» Зубатова.

В начале 1908 года в Финляндии произошла его первая встреча с Лопухиным. После своей скандальной отставки бывший начальник Департамента полиции и эстляндский губернатор пытался открыто перейти на сторону освободительного движения. Но в конституционно-демократическую партию его не приняли (отчасти потому, что он хотел сразу войти в ЦК; примерно та же история, что у Гапона с эсерами). Не приняли, как бывшего прокурора и полицейского начальника, и в коллегию адвокатов. Лопухин работал юрисконсультом в промышленных фирмах.

Не стоит идеализировать Алексея Александровича (что иногда имеет место). Да, он был либералом — в той степени и в тех пределах, в каких к этому располагали эпоха и его собственное общественное положение. Он брезговал «грязными» методами полицейской работы. Но прежде всего он был — пока его жизнь не переломилась — чиновником, карьеристом. В 1906 году он протестовал против погромных действий полиции. Но тремя годами раньше, составляя отчет о Кишиневском погроме, он ни словом не обмолвился о вине местных властей: он знал, что от него не это хотят услышать. Он был одним из косвенных виновников Кровавого воскресенья — хотя бы потому, что, вместе со Святополк-Мирским посещая 7 января 1905 года Николая II в Царском Селе, не нашел в себе мужества без прикрас описать царю происходящее и призвать его вернуться в столицу. В начале 1906 года он, уже ушедший с полицейской службы, убеждал Гапона пойти на сотрудничество с Рачковским. Он не был циником и жуликом, как тот же Рачковский, как Комиссаров, Манасевич-Мануйлов. Но он был носителем чиновничьей этики, столь же специфичной, как и революционная. И все-таки иногда он преступал ее неписаные законы. В 1906 году — в первый раз, два года спустя — во второй, и гораздо резче.

Первая встреча Лопухина с Бурцевым была короткой. «Шерлок Холмс революции» сразу взял быка за рога, попытавшись выведать у бывшего полицейского имена тайных агентов. Лопухин назвал только одно имя — Бейтнер. Но этот агент Бурцеву уже был известен, и Лопухин знал, что он раскрыт. Именно потому он назвал его имя. Впоследствии Бурцев с досадой и легким недоумением писал о том, что вот мог же Лопухин выдать ему Жученко или указать, что Гартинг и Ландезен-Гаккельман — одно лицо (этого не знали!). Мог, но не выдал. Здесь еще работали служебная лояльность и солидарность, да и просто инстинкт самосохранения. С Азефом — другое дело.

Лопухин и Бурцев оба собирались за границу и условились продолжить общение там.

В мае была странная история с Морозовым и Орловым-Давыдовым. Потом, уже летом, Лопухин из Германии в Париж писал Бурцеву (он явно сам искал встречи). Но письмо пришло с опозданием. И вот в начале сентября Бурцев получил сообщение от коллеги-историка Александра Исаевича Браудо о том, что Лопухин собирается в Петербург и что поедет он туда через Кёльн такого-то числа. Браудо, кабинетный ученый, заведующий отделом Rossica Публичной библиотеки, входил в ту же масонскую ложу, что Урусов и Морозов. Возможно, что именно через Урусова он был знаком и с его зятем.

В назначенный день, 5(19) сентября, Бурцев прибыл в Кёльн, на вокзале, как заправский сыщик, выследил Лопухина, сел в тот же поезд, на котором тот ехал в Берлин; когда поезд тронулся, он постучался к Лопухину в купе.

Трудно сказать, насколько неожиданным было для бывшего директора Департамента полиции появление «Шерлока Холмса». Впрочем, внешне это выглядело как случайная дорожная встреча добрых знакомых. Шел светский разговор, при котором присутствовала, между прочим, супруга Лопухина.

Владимир Львович начал издалека. Он говорил о своих планах, о возобновлении «Былого», о новом историческом журнале, который он собирается затеять в России. Постепенно он переводил разговор на ПСР, на ее недавнюю историю. Бывший полицейский начальник с интересом беседовал о людях, которых недавно преследовал.

Понимал ли он, чего хочет Бурцев, куда он клонит?

Наконец Бурцев заметил, что «…страшные провалы, бывшие за последние годы в эсеровской партии, объясняются, по-моему, тем, что во главе ее боевой организации стоит агент-провокатор».

Лопухин молчал.

Бурцев взял быка за рога.

«— Позвольте мне, Алексей Александрович, — обратился я к Лопухину, — рассказать вам все, что я знаю об этом агенте-провокаторе, о его деятельности как среди революционеров, так и среди охранников. Я приведу все доказательства его двойной роли. Я назову его охранные клички, его клички в революционной среде и его настоящую фамилию. Я о нем знаю все. Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачен мною! Мне остается только сломить упорство его товарищей, но это дело короткого времени»[264].

Бурцев ничего не просит у Лопухина. Он лишь делится с ним результатами своей работы. Что было делать бывшему полицейскому начальнику?

«Ему оставалось, как выразился на суде его защитник г. Пассовер, прервать со мной разговор и попросить меня удалиться из его купе или же воспользоваться правом, принадлежащим даже русскому человеку, слушать за границей то, что ему говорит его собеседник… Он мог даже не произнести имени Азефа, — я все равно из его молчания понял бы, что он знает Азефа как агента полиции…»[265]