Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

Уайльд внезапно осознал, что лорд Генри Уоттон был совершенно прав, говоря Дориану Грею: «Очарование прошлого заключается в том, что это прошлое». Настоящее постепенно превращалось в кошмар; нехватка денег все сильнее давала о себе знать, позорные стычки, наподобие тех, которые случались в Дьеппе, становились все более частыми; Бози нередко оставлял его в одиночестве, задерживаясь на Капри в гостях у богатой американки, которая занимала там великолепную виллу. Несмотря на предупредительность шведского врача и романиста Акселя Мунте, который, отдыхая на Капри, оказывал Уайльду теплый прием, он снова начал страдать от одиночества, на которое был обречен даже на итальянской земле. У него было мало надежды на то, что права на «Балладу» удастся успешно продать в Соединенных Штатах; нью-йоркский газетный магнат Уильям Рэндольф Херст явно не торопился с ответом. Что же до неаполитанской прессы, то она, напротив, без устали публиковала самые невероятные сообщения, которые отнюдь не способствовали улучшению и без того невыносимого положения Уайльда. Тем не менее он надеялся поставить в Неаполе «Саломею», хотя по всему было видно, что он и сам не очень-то верит в эту затею. Время для него растягивалось «наподобие стальной пружины», как напишет он сам, а за отчаянными попытками стряхнуть с Бози его безразличие все отчетливее проступала полная бесперспективность их отношений. Весь Лондон был в курсе его жизни в Неаполе, скандала на Капри, катастрофического положения, в котором он оказался и отголоски которого долетали и до Парижа: «Оскар Уайльд проживает сейчас в Неаполе и, как нам сообщили, очень нуждается»; Уайльд отозвался на это со свойственной ему иронией: «Парижский „Журналы“ посвятил мне симпатичную заметку, в которой говорится, что я умираю от голода в Неаполе; но ведь пока человек жив, французская публика расщедривается только на сонеты в его честь, когда же он помрет — готова скинуться на памятник»; Уайльд явно имел в виду общеизвестный факт, что один только муниципалитет Парижа заказал в последнее время чуть ли не тридцать пять памятников. Ренту от Констанс он больше не получал, маркиз Куинсберри был в курсе событий, леди Куинсберри с мольбой взывала к сыну. Из Капри в Неаполь, из Неаполя на Сицилию, то в гостиницах, то на виллах — роскошная и расточительная жизнь продолжалась. Уайльд был словно слепой, он не желал ничего видеть и слышать, не принимал упреков ни от Росса, от которого, кстати, больше чем от кого-либо зависел материально, ни от Шерарда, который продолжал защищать его, вопреки всему и всем. Его жизнь превратилась в сплошную череду ссор, расставаний, обид, а главное, — безразличия со стороны Бози. Он послал своему издателю посвящение к «Балладе», которое не будет помещено в издании 1898 года, но которое выражает глубокое чувство, несмотря ни на какие бури связывавшее его с Робби:

Когда я вышел из тюрьмы, одни встретит меня одеждами и яствами, другие — мудрыми советами. Ты встретил меня любовью.

Не в силах вырваться из плена ужасных воспоминаний и отчаиваясь от теперешней своей жизни, Уайльд чувствовал, что безумно устал от Бози и Италии, он все сильнее ощущал нехватку денег, о чем постоянно говорилось в его письмах в конце 1897 года. Тем не менее он нашел возможность вручить несколько фунтов недавно вышедшему из тюрьмы солдату, с которым побратался в Рединге. О его трудном положении было известно не только из газет, продолжавших писать о жалком существовании Уайльда в Неаполе, но также и благодаря его собственному признанию Робби Россу: «Я должен переосмыслить мое положение, поскольку не могу продолжать жить так, как живу здесь».

Хватило всего трех месяцев совместной жизни в Берневале и трех — в Неаполе, чтобы Уайльд осознал, что ад свободной жизни хуже ада Редингской тюрьмы. Любовь Бози умерла, любовь Оскара Уайльда была разбита. Он написал «De Profundis», «Балладу Редингской тюрьмы», и только теперь понял, что все было тщетно. Его жизнь разбилась вместе с любовью Дугласа. «Каждый из нас убивает то, что любит»; такие стихи он теперь писал. Ему было уже сорок три года, десять из которых, безусловно, были прожиты напрасно. Он вспоминал слова лорда Генри: «Молодость, Дориан, нет ничего, кроме молодости»; эту фразу он написал словно играючи много лет назад, и она наполнилась подлинным смыслом именно теперь, когда он проник в сады страданий, тех самых, в которых, по его признанию, сделанному Андре Жиду, он так страстно желал побывать. Даже Констанс потеряла всякую жалость по отношению к Уайльду; вот что она писала брату 18 ноября: «Я лишаю Оскара дохода, так как он живет с Альфредом Дугласом, кроме того, очень скоро я объявлю ему войну! Его друзья в Лондоне единодушно с этим согласились, поскольку договоренность была такова, что, если он вернется в этому человеку, он лишится всех доходов». К отчаянию Уайльда добавилось еще и унижение; его вновь стали посещать мысли о смерти: «Я не хотел бы умереть, не увидев свою поэму вполне законченной, насколько это возможно в отношении поэмы, сюжет которой убог, а трактовка слишком индивидуальна»[571]. Ему было необходимо изменить посвящение из боязни вызвать новый скандал, и Уайльд предложил то, которое и будет стоять во всех изданиях поэмы:

Памяти К. Т. У., бывшего кавалериста Королевской Конной Гвардии.

Казнен в тюрьме Его Величества, Рединг, Беркшир, 7 июля 1896 года.

В переписке с Россом, Мором Эйди, Тернером, поддержавшими решение Констанс лишить Уайльда ренты, он постоянно возвращался к «отвратительной репутации», которую они вменяли в вину Бози и которая стала основной причиной решения Констанс; ведь репутация тех, кто позволял себе судить его, была ничуть не лучше. Несмотря на все, что было в прошлом, на былую решимость, на ужасные обвинения, предъявленные в «De Profundis», на теперешнее отношение к нему Бози, он почему-то пытался сохранить видимость этой любви ценой невероятной несправедливости и неблагодарности по отношению к своим единственным настоящим друзьям. Бози продолжал приоткрывать для него врата снов, пусть даже кошмарных, он все-таки оставался для Уайльда тем мгновением, в котором меркла реальность; присутствие Бози представлялось Уайльду ослепительной вспышкой света. Но безденежье оказалось страшнее всего остального. Уайльд принял решение покончить со своей совместной с Бози жизнью, надеясь, что Росс поможет добиться возобновления выплаты ренты. Он был уже не в состоянии игнорировать реальную жизнь по мере отдаления от него белокурого миража, который еще совсем недавно он называл не иначе, как «Нарцисс из Долины Снов». Уайльд был ошеломлен отношением к нему Констанс, о чем и написал Мору Эйди: «29 сентября я получил от жены чрезвычайно жестокое письмо, в котором она пишет: я запрещаю тебе встречаться с лордом Альфредом Дугласом. Я запрещаю тебе жить в Неаполе. Я запрещаю тебе возвращаться опять к той отвратительной и бессмысленной жизни. Я не разрешаю тебе приезжать в Геную»[572]. Действительно, она находилась в это время с сыновьями в Генуе и сильно опасалась того, что скандальная жизнь отца может отразиться на их судьбе.