Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

Будучи нежеланным гостем в Дьеппе, Уайльд собирался отметить шестидесятилетие царствования королевы на свой манер. Он пригласил пятнадцать мальчишек, детей берневальских рыбаков, и угостил их огромным тортом, надпись на котором гласила: «Юбилей королевы Виктории». Стояла великолепная погода, и в половине пятого в «Кафе де ля Пэ», убранном английскими и французскими флагами, началось празднество, а потом — раздача подарков, музыкальных инструментов: аккордеонов, труб и рожков. Вслед за этим вся компания, возглавляемая Оскаром Уайльдом и кюре Троарди, маршировала по Берневалю под звуки «Марсельезы» и «Боже, храни королеву», а также под возгласы: «Да здравствует президент Республики и мсье Мельмот!» С тех пор всякий раз, когда Уайльд проходил по деревне, юные школьники неизменно приветствовали его криками: «Да здравствует мсье Мельмот и английская королева!» под веселый смех прохожих.

В одночасье он стал самым знаменитым человеком в деревне. Уайльд принимал у себя Эрнеста Даусона[557], Чарльза Кондера[558], который был вновь очарован им, Делхаузи Янга[559]; поэзия, живопись и музыка «Сиреневой декады» опять соединились в шале Буржа вокруг Уайльда, к которому словно вернулись прежнее вдохновение и радость жизни. Тем не менее его изрядно тревожили статьи Дугласа, так как из-за них Уайльд мог быть обнаруженным в этой тихой гавани, где он начал ощущать душевный подъем. Уютно устроившись в окружении верных друзей, раздираемых ревностью друг к другу, он работал над «Балладой», сознавая, что под его пером рождается шедевр. Он ясным взором оглядывался на годы, проведенные в тюрьме, о чем свидетельствуют письма, написанные в ту пору: «Это, безусловно, была ужасная трагедия, и тем не менее, я не храню в сердце ни капли горечи против общества. Я принимаю все, как есть (…) В действительности я не стыжусь того, что оказался в тюрьме. Но я глубоко стыжусь того, что вел жизнь, недостойную художника»[560]. Он все еще продолжал верить в окончательный разрыв с Бози, несмотря на то, что любовь продолжала трепетать в каждой строчке писем, которые он писал лорду Дугласу с начала июня.

Так и текла спокойная жизнь, заполненная прогулками пешком или в коляске, обедами в Дьеппе, выходами в море с деревенскими рыбаками, долгими беседами со своей «свитой» или жителями деревни, в обществе которых Уайльд нередко засиживался в кафе. Уайльд полностью полагался на Росса во всем, что касалось материальных вопросов, которые продолжали заботить его, но уже не доставляли больших волнений. Он даже подумывал о том, чтобы построить себе шале на клочке земли, расположенном у самого берега моря, чтобы закончить свои дни в окружении этого идиллического пейзажа. Ему, наверное, никогда так хорошо не мечталось. Вновь обретя чувство юмора, Уайльд объяснял своему «банкиру» Россу эту новую прихоть тем, что жизнь в гостинице обходится гораздо дороже, чем в собственном доме: «Стоимость твоей спальни составит два с половиной франка за ночь, но множество услуг пойдут за дополнительную плату, такие, как свечи, ванная и горячая вода; сигареты, выкуренные в спальне, также пойдут за дополнительную плату; стирка — за дополнительную плату; а если кто-нибудь откажется от дополнительных услуг, то ему, само собой, это просто будет включено в счет: ванна — 25 сантимов, отказ от ванны — 50 сантимов, сигареты в спальне — 10 сантимов за каждую, отказ от сигарет в спальне — 20 сантимов за каждую»[561].

Робби все больше и больше терялся от чудачеств Уайльда, которому вдруг пришла мысль арендовать пароход; кроме того, он все сильнее ревновал его к Кондеру и Даусону, которые, как он считал, жили в Берневале за счет Уайльда, а следовательно, и за его. При этом он еще не знал, что Уайльд ежедневно под самыми разными предлогами, но с все возрастающей нежностью писал Бози. Что уж говорить о деньгах, которые он отправлял бывшим товарищам по тюремному заключению, пригласив одного из них на целую неделю в шале Буржа, естественно, за счет своих друзей? Оказываясь в Дьеппе, он допоздна засиживался в «Кафе Сюис», хотя по-прежнему опасался услышать замечание какого-нибудь заезжего англичанина; там Уайльд погружался в чтение английских или французских газет, со страхом ожидая увидеть свое имя. Книги, которые из Лондона и Парижа присылали друзья, выстраивались стопками на столе и на полу в рабочем кабинете: «Ничина» Хьюза Ребелла, стихотворения Тристана Клингзора. Эти книги были последними ниточками, связывавшими его с миром литературы, единственным, на его взгляд, настоящим миром; работа над «Балладой» затягивалась; задуманные пьесы были отложены на потом, на время, когда будут улажены финансовые проблемы, если они вообще когда-нибудь будут улажены.

К несчастью, торжества по случаю юбилея английской королевы, состоявшиеся в конце июня, привели к последствиям, которых Уайльд не мог себе даже вообразить. Во-первых, кто-то обратил внимание на то, что он приглашал к себе одних мальчиков. Затем до окружающих дошло, что Себастьян Мельмот странным образом напоминает того самого Оскара Уайльда, который только что отсидел два года в тюрьме за свою безнравственность. Переполошившиеся и заподозрившие неладное отцы семейств начали запирать перед ним двери своих домов. В Берневале, как и в Дьеппе, он начал ощущать враждебность со стороны окружающих; как напишет позже один из маленьких школьников Алэн Кайас: «Закончились партии в домино с таможенниками, закончились и дружеские беседы с аббатом Троарди или с отцом Бонне»[562]. Тогда он стал чаще бывать в Дьеппе, где встречался с Уилли Ротенстайном и с издателем Леонардом Смизерсом, который предлагал заняться изданием «Баллады». Вместе с Даусоном они доехали до Мартэн-Эглиз, где Уайльд даже позволил себе улыбнуться молоденькой официантке из таверны, в которой они остановились выпить чашку чаю или рюмку абсента.

Неожиданно маркиз Куинсберри, прознавший о планах сближения своего сына с Уайльдом, вновь появился на горизонте. Он грозил устроить скандал прямо в Дьеппе и напоминал адвокатам Уайльда и Констанс, что, в случае если эти двое возобновят свои скандальные отношения, Уайльд должен будет лишиться годовой ренты. В полном смятении, поскольку Уайльд только что пригласил Бози приехать в Берневаль, и в неописуемом ужасе при мысли о грозящей катастрофе, о риске потерять друзей, которые немедленно бросят его, отдавая себе отчет в том, какой ужасный скандал разразится в Дьеппе или в Берневале, Уайльд написал Бози: «Если К. заявится сюда и закатит грандиозную сцену, это окончательно погубит мое будущее и оттолкнет от меня друзей. Им я обязан всем, что имею, вплоть до нательного белья, и совершить поступок, который их со мной поссорит, — значит, обречь себя на гибель (…) Я думаю о тебе постоянно и люблю тебя неизменно, но мрак безлунной ночи разделяет нас. Мы не можем преодолеть его, не подвергаясь отвратительной и безымянной опасности»[563]. Словно стремясь возвести непреодолимую преграду, он сообщил Робби: «Вот теперь я окончательно порвал с Бози. Я был так удручен, более того, напуган от одной только мысли о возможном скандале. Во французских газетах появилось сообщение, что я нахожусь вместе с Бози в Лоншане, а для злых языков достаточно уже и этого»[564].