Русский флаг - Александр Борщаговский

- Почему оставили гору без боя, без сопротивления?

Поручик обмяк, отвел глаза от бледного лица губернатора.

- Виноват-с, ваше превосходительство. Спешил на помощь батарее поручика Гезехуса.

Гезехус хотел что-то сказать, но, как всегда, от большого волнения стал заикаться. Обстановка была не такая, чтобы ждать, пока Гезехус разрешится фразой. Арбузов величаво молчал и уничтожающе смотрел на Губарева, точно говорил: "Вот они, ваши-то подчиненные, господин губернатор, полюбуйтесь!"

- Как ты смел? Без приказа, без моего разрешения!

- Виноват-с, - тупо повторял Губарев. - Виноват-с... Только я не от смерти, а к смерти бежал...

- Всё слова. Дурацкая болтовня... Не о твоей жизни дело идет... Теперь, гляди, и флотские побежали... Где неприятель?

- На гору подымается...

- На гору... - Завойко подался вперед и сорвал погоны с приземистого Губарева. - А ты с горы? Грабители в дверь, а ты в окно: пропадай добро, жена, дети...

- Виноват-с, виноват-с... - растерянно твердил поручик.

- О вине потом, - проговорил Завойко, шевеля белыми от бешенства губами, - если голова цела останется. Пойдешь в бой простым волонтером. Гардемарин Колокольцев! - приказал он стоявшему в резерве юноше. Приказываю: немедля подняться на гору и занять оставленную позицию. Умрите, а назад ни шагу!

Колокольцев повернул отряд, но было уже поздно. Неприятель появился на гребне Никольской горы, от перешейка до северной ее оконечности. К выгодной в стратегическом отношении площадке, которую недавно занимал Губарев, подходили и англичане из партии, отступившей от батареи Гезехуса. Морские солдаты использовали оплошность полицмейстера.

Теперь и маленькому отряду аврорцев, которым командовал переброшенный с Кладбищенской батареи мичман Попов, пришлось отойти, чтобы не быть окруженным неприятелем. Но сегодня Попов чувствовал себя спокойнее, чем 20 августа, когда его артиллеристы заклепывали орудия Кладбищенской батареи. Он принял уже боевое крещение и знал, что вызванный необходимостью отход вовсе не означает поражения, что дело не проиграно, пока сохраняется боевой дух людей.

Попов шел последним и не сразу заметил, что капитан-лейтенант Тироль остановил отходящих матросов. Только столкнувшись с ним у подножья Николки, мичман увидел серое, перекошенное лицо и округлившиеся от бешенства темные глаза Тироля. Мичману мгновенно пришла на память палуба "Викториуса" в тот миг, когда Тироль набросился на беззащитного Цыганка.

Фуражку Тироль держал в левой руке, видимо уронив ее, когда бежал навстречу отряду; ветер поднял над бледной, покрытой испариной лысиной редкую прядь волос. Он поворачивал матросов на гору пинками, руганью, угрожал им зажатым в правой руке пистолетом.

- Мальчишка! - закричал Тироль, завидев Попова. - Только и умеете, что бегать от неприятеля...

- Господин капитан-лейтенант... - начал было потрясенный Попов, но Тироль остановил его.

- Молчать! - прикрикнул он на высокой, истерической ноте и, устремившись на гору, приказал: - За мной!

После бегства отряда Губарева их бросок не имел ни смысла, ни надежды на успех. Это понимали и Попов, и матросы его отряда, и Тироль, с яростным упорством взбиравшийся вверх. И когда с вершины раздался громкий штуцерный залп и одна из пуль царапнула щеку Тироля, он в немом бешенстве махнул рукой и повернул вниз, к порту. У подножья Тироль остановился, отдышался и, вытирая платком выступившую на щеке кровь, сказал с расстановкой Попову:

- Во всем виноваты вы, мичман. Теперь дела не поправишь...

Мичман ничего не ответил. Он не сводил с Тироля упрямого и дерзкого взгляда.

Никольская гора на всем ее протяжении оказалась в руках врага. Он открыл беглый ружейный огонь по "Авроре" и ближайшим к горе постройкам. Полетели вниз и ручные гранаты.

Озерная батарея и волонтеры Зарудного теперь не помеха англичанам. Овладев горой, неприятель сделал бесполезными и Озерную батарею и укрепления, выдержавшие огонь фрегатов три дня тому назад.

От деревянных строений Петропавловского порта, жилых домов и казарм неприятеля отделяло несколько сот саженей пологого склона Никольской горы. Мелким стрелковым партиям Завойко не сдержать натиска англичан и французов, когда те ринутся вниз, под аккомпанемент ревущих ядер, бомб, рычащих конгревовых ракет, гранат, рвущихся сухо, как гигантские хлопушки.

Осматривая Петропавловск с горы, Барридж впервые без злости вспомнил о Никольсоне: "Все-таки приятно чувствовать, что ты сам, собственной рукой, схватил противника за горло и бросил его на землю. Никольсон схитрил - тем хуже для него!"

Солнце стояло над уютной ложбиной. Город раскинулся в ней, недвижный, молчаливый, словно не было никакого боя. Ни одного разрушенного дома. Ни одного пожарища.

Барридж хлопнул по спине Магуда, глазевшего на Петропавловск со смешанным чувством любопытства и необъяснимого страха. Здесь все было как прежде, как в тот день, когда Магуд бежал. "Св. Магдалина" и мелкие каботажные суда робко жмутся к причалу. У входа в бухту "Аврора" и "Двина". Но почему-то тихо. Тихо до странности.

- Молодец, янки! - добродушно процедил Барридж. - Мы тебе многим обязаны.

- Пустяки, - небрежно ответил Магуд. - У меня с Ними свои счеты. Они еще вспомнят Магуда! Ого-го-го! - заорал он, и звук его голоса покатился вниз, не смешиваясь с гулом пушек.

Депуант смотрел на гору в зрительную трубу. Весь хребет занят его солдатами, матросами Никольсона. Вот и верзила Ла Грандиер. Конечно, никто не поднимает рук к небу. Как могла прийти ему в голову мысль о неуспехе?

Барридж взмахнул рукой. Барабаны били наступление.

Депуант приказал перетащить свою шлюпку по отмели к берегу. В Петропавловске он будет раньше Никольсона!

III

В ожидании операции Александр Максутов лежал у окна госпитальной палаты. На перевязочном пункте им не стали заниматься, - нужно было отпиливать руку у самого плеча, удаляя раздробленную кость.

С низкой госпитальной койки он видел в те минуты, когда возвращалось сознание, только светлый квадрат неба, то серый, постепенно темневший, то ослепительно белый, до рези в глазах. Временами небо становилось привычно голубым, и тогда Максутов слышал голоса за стеной, шарканье ног в палате, чье-то покашливание, звяканье стекла и металлических инструментов.

Звуки артиллерийской канонады, приглушенные горой, вначале вовсе не достигали его слуха. Он слыхал только далекий слитный шум, но шум пропадал всякий раз, едва раненый напрягал слух.

Затем наступило облегчение. Вильчковский дал ему болеутоляющее, и ушибленная спина перестала чувствовать жесткий тюфяк. Во рту оставался неприятный, вяжущий вкус, приходилось часто глотать слюну.

Он лежал плашмя, не поворачивая головы, скашивая глаза на окно, но за окном не было и не могло быть ничего, кроме чистого неба. Деревья, которые росли здесь раньше, срублены при постройке казарм и больницы.

Маша всматривалась в измученное лицо Максутова. Предупрежденная Пастуховым, что батарея на перешейке прекратила сопротивление, она возвратилась в госпиталь и осталась при сердитом, громыхающем Вильчковском. Аптекарь, счастливый тем, что дочь жива и невредима, носился по госпиталю, наполняя комнаты суетой, латынью, как-то странно звучавшей среди горячечного бреда, стонов и вздохов.

- Fiat lege artis!* - самодовольно восклицал Лыткин, величественным жестом передавая Вильчковскому склянку. - Quatitatim! По каплям! - поучал он фельдшера с утомленным, испитым лицом.

_______________

* Приготовлено по правилам искусства!

Маше было тяжело слышать резкий голос отца, нечуткого к человеческим страданиям. "Как должен он быть неприятен этим несчастным, стискивающим челюсти до скрежета, чтобы не закричать от боли!" Наркотиков для нижних чинов не хватало, раненые матросы переносили мучительные операции, получив несколько чарок водки.

Мир представлялся Александру мрачным и бессмысленным. Петропавловск падет. Существует логика более сильная, чем логика титулярного советника Зарудного. Количество орудий. Калибр. Дальнобойность. С этим ничего не поделаешь.

Мысли упорно держались недавнего прошлого. Пустынный залив, скалистые ворота и зеленые горы словно отрезали Максутова от прошлого. Перед глазами Петропавловск, чужое, нищее селение, воскресная обедня в старой церкви, дремотный причал, Маша... Ни одного близкого, родного лица. Никто из друзей юности не приходит к нему, в этот, быть может, последний час жизни. А были ли друзья? Максутов тихо застонал. Ему трудно вспоминать прошлое. Пустота огромного родительского дома. Гувернеры. Слова, утомительные слова, от пробуждения до темноты. Мать, которой он привык повиноваться во всем по малейшему движению ее бледной, но деспотической руки, по первому взгляду подвижных, всегда возбужденных глаз. Унылая сутолока европейских курортов, наконец Морской корпус, желанный корпус, военные экзерцисы, неукоснительный устав, возможность уйти в себя, никому не исповедоваться, одеться в защитную броню мундира и княжеского титула... Годы бегут, ускользают, не дав рассмотреть себя. Но где же друзья? Если бы друзья были, они сами пришли бы...