Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

В саду появился Джеймс, он остановился и стал слушать. Для Томаса это было своего рода семейным благословением, и он был тронут. Семья предлагала ему и помощь, и поддержку.

— И он не унимался, мой отец, — продолжала Катриона. — Вел разговоры, печатал все новые бунтарские листки, пока магистрат не вынес предписание на его арест за предательство и подстрекательство к мятежу. И они едва не схватили его. Но он ускользнул через какой-то сырой проход или зловонную сточную канаву, о которых они не знали. Он увел меня в горы. Я думала, что мы уйдем от всего этого. Направимся в Эдинбург или Дамфриз. По крайней мере мы об этом говорили. Но он отказался.

Боль в ее голосе разрывала Томасу сердце. Но что он мог сказать ей в утешение?

— У него была огнестрельная рана, а я не знала. Я… Мне следовало догадаться. — Катриона покачала головой и проглотила стоящий в горле ком, пытаясь говорить. Но голос ее дрожал. — Однако…

— Кэт, ты была так юна. — Он стиснул ее руки.

— Не так уж юна. — Катриона не желала, чтобы ее утешали, хотя попытка рассказать ему эту страшную историю, несомненно, отнимала у нее все силы. — Мне было почти девятнадцать. Взрослая женщина. Я должна была видеть! Но я злилась на него, за хаос и нищету нашего существования. Злилась за то, что… положение стало хуже некуда. И в тот день я думала только о собственных неудобствах, о том, что мне приходится идти пешком через горы. Я не понимала, что он настолько серьезно ранен, пока мы не ушли слишком далеко от человеческого жилья. В холмы над рекой Эйвон.

Она сжала губы.

— Когда у отца не осталось сил идти дальше, он лег. А потом дал мне свой пистолет. И попросил меня это сделать. Пристрелить его и спасти от виселицы.

Он страдал от горя за нее. Все это время она носила в душе этот тяжкий груз, который не давал ей поднять голову. А он ни разу не увидел. О, Томас знал о тайниках ее души, восхищался стальным стержнем ее характера, но ни разу не подумал о силах, которые могли выковать такой характер. И насколько глубоки эти тайны. И чего, возможно, ей стоило все это.

Он снова взглянул на девушку, на сей раз без отстраненного восхищения Танвира Сингха, которому она казалась столь свежей и наивной. Разумеется, она была для него загадкой — почему, например, она так отличается от прочих мэмсахиб, как прекрасный живой цветок в вазе с увядшими оранжерейными цветами. Но он и представить себе не мог, какой ужас пришлось ей пережить.

— И ты, конечно, сделала это. Ты сделала бы что угодно, если бы родные тебя попросили.

Катриона закрыла глаза.

— Да.

Ее спокойное признание разрывало ему душу. С другой стороны, в нем поднимался гнев на ее отца. Утверждал, что любит ее, и просил сделать такое!

— Ему следовало сделать это самому. Отослать тебя прочь и покончить с собой.

— Он не хотел быть самоубийцей. Не хотел брать грех на душу.

— И возложил его на твою? — Томас был поражен. Он не верил собственным ушам.

В уголке ее глаза появилась одинокая слеза и потекла по бледной щеке.

— Он сказал, что у меня есть время отмолить грех и получить прощение.

— Но чувствуешь ли ты, что прощена? Отмолила ли грехи? — Он не ждал ответа. — Простишь ли ты меня, если я скажу, что твой отец был самолюбивым негодяем?

Устало вздохнув, Катриона закрыла глаза, и слезы потекли по ее лицу.

— Может быть. Может быть, это так. Но что сделано, то сделано, и ничего не исправить. Поэтому, как я говорила вчера вечером виконтессе Джеффри, мне нужно тебя покинуть. Не хочу, чтобы ты, или Уимбурн, или твоя семья были запятнаны обвинением в том, что покрываете убийцу.

Любовь к ней была исполнена мучительного сострадания сродни физической боли, которая рвалась из его груди.

— Катриона. — Томас взял ее руки в свои, чтобы она наконец взглянула на него и поняла то, что он хотел ей сказать. — То, что ты совершила в тот день в холмах, не делает тебя убийцей. Точно так же убийцей не стал сегодня я. Я… Мы с тобой сделали то, что должны были сделать, чтобы остановить Беркстеда. И ты сделала то, что должна была сделать. Ты сама говоришь — прошлое есть прошлое, его не изменишь. Пусть так и будет. Что касается меня, ты принадлежишь мне. Если тебе нужна защита против старого обвинения, я дам тебе эту защиту. Моя семья тебя защитит.

— Неужели ты не видишь? Я не могу просить их об этом. Я не могу…

— Зато могу я, — перебил он Кэт, прежде чем она успела привести еще один довод. — И сделаю это. Знаешь, Катриона, а ведь я ездил в Глазго. Искал тебя там. Расспрашивал о тебе. Ведь я был шпионом — я умею выведывать то, что мне нужно. Как и в Индии, люди шептались. Но мне все равно.

— Все это время ты знал и ничего не сказал?

— Нет. Потому что для меня это было не важно. И сейчас не важно. — Горло предательски защипало, но он должен был сказать ей. — Катриона, никто из нас не святой.

Вот в чем секрет. Не поддающееся определению чувство, родственная связь, которая нашла в нем отклик в самый первый миг, когда он ее увидел. Его душа узнала свою вторую половинку!

Как ни говори, оба они были морально скомпрометированы. Ангел, мучимый угрызениями совести, — вот какой она ему казалась. И он сразу понял, что ради спасения других она, забыв о себе, готова разрушить собственную душу.

Так вот откуда в ней этот стальной стержень, которым он всегда так восхищался. Ее самообладание стало противовесом собственному страху. Внешнее спокойствие Катрионы объяснялось просто — внутри ее сидел страх.

— В целом мире никто не знает меня так, как ты. Ни полковник Бальфур, ни бегума, ни кто-либо из моих родных. Только ты все знаешь. Поэтому я не могу — и не допущу, — чтобы ты ушла. Чтобы где-нибудь нашла другую семью и сделала для них то же самое, что сделала для нас. Ты не просто учила детей, ты посвятила себя им. Я не могу допустить, чтобы ты нашла другую девочку, похожую на Марию, которая просто не может без тебя обойтись. Ты же знаешь, что всегда будешь ей нужна, — должен же кто-то заботиться о ней! И ты хочешь о ней заботиться, так зачем тебе уходить? Тебе не нужно отказываться от нее.

Катриона пыталась закрыть глаза, чтобы не видеть Томаса, но было поздно: он сумел угадать тайные желания одинокого сердца.

— Ты ищешь семью, которая станет твоей. Так ты стала родной для детей в Сахаранпуре. Должно быть, ты любила их преданно и страстно, если сделала для них то, что сделала. Отказалась от жизни Катрионы Роуэн — ради них. То же сделала ты и для отца. И для усопших, о которых ты никогда не говорила. Там, в Шотландии. О матери, о братьях и сестрах. Только Богу ведомо, сколько жертв ты принесла ради них за все эти годы.