Путь теософа в стране Советов: воспоминания - Давид Арманд

Как же много сил у меня сразу прибавилось благодаря тому, что я реже слышал безобразнейшие сцены Тамары. Конечно, я страдал за отца и на расстоянии, но вариться в перманентных скандалах я больше был не в состоянии. Как бедный отец это переносил! Я совершенно не понимаю!

Вскоре я уговорил Галю организовать общий бюджет и уж всеми силами старался о заработке. Она стеснялась, уверяла меня, что общий, это значит, что каждый вносит свой пай. Но у неё тогда заработка вовсе не было. Я убедил её, как важно ей готовиться в ВУЗ, а не заниматься поисками работы.

Галя колебалась, куда ей поступать. Стена ВУЗов была для нас, интеллигентов, неприступной: принимали почти исключительно рабочих, так называемых «сто- и десятитысячников». Я стал к тому времени энтузиастом техники и так расписывал Гале заводы, так воспевал форсунки и рубильники, да и сам Институт Каган-Шабшая, что она, наконец, не выдержала и решила по моим стопам поступать в Институт. На подготовку оставался только месяц, и она, совсем ещё больная, стала заниматься. И, удивительно, поступила, была принята! Девушки здесь были чрезвычайно редки, до меня окончила Институт только одна девушка, по фамилии Духанина. Про неё шабшаевцы даже сочинили песенку на мотив «Мы красная кавалерия»:

…Ведь с нами Духанина — баба — первый инженер… Умрём за СССР (2 раза),Веди ж смелее, Духанина, в бой,Пусть гром гремит, пускай пожар кругом (2 раза)Мы беззаветны инженеры все,И вся-то наша жизнь есть борьба! Да!

Яков Фабианович как передовой человек считал необходимым привлекать женщин к технике и потому мечтал на каждом курсе иметь хоть двух девушек. Бывал очень доволен каждой поступившей к нему в Институт, но… при этом не делал им никакой скидки ни на экзаменах, ни на производстве. Девушкам здорово доставалась эта учёба. Но зато он ими очень гордился. А я очень гордился моей Галочкой.

Галя поступила в Институт в июле и начала учиться на два курса позже меня. Ей повезло, как и всему её приёму. Кочегарки летом не топили и большинство принятых было направлено на лучший для практики завод «Динамо», которому позже было присвоено имя С. М. Кирова. Галя получила на заводе первое задание: шлифовать на точильном станке контакты у литых пластин трамвайных реостатов. Как раз в это время я получил первый месячный отпуск и решил поехать к маме в Тобольск, где она почему-то застряла по дороге в Берёзов.

Я призанял денег, припас на дорогу буханку хлеба, взял билет, экономии ради, на «максима» и отправился в первое в моей жизни дальнее путешествие. До этого я ездил один не далее Ленинграда и няниного Потёса. У меня сердце прыгало от радости, во-первых, оттого, что я еду к маме, во-вторых, оттого, что в дороге меня, несомненно, ожидают многие чарующие и увлекательные приключения.

В «максимах» тогда ездила что ни на есть самая голытьба и беднота, с которой можно было познакомиться только в этих поездах, да ещё в рассказах Максима Горького. Вагоны не имели полок, только сплошные нары, разделённые на клетки. Впрочем, на нижнем этаже середина нары на день опускалась, получались скамьи. Ночью все спали вповалку по норме «сколько влезет». Спали не только на нарах, но и под ними, и на полу, на низких багажных полках. Багажа на полки никто не клал, боясь воровства.

Такой «максим» тащился до Урала как черепаха, трое-четверо суток. Когда я втиснулся на верхние нары, там уже было битком набито баб с ребятишками, мужиков, солдат, мешков и узлов. Всё это крепко пахло «русским духом», то есть щами, портянками, немытым телом, нестиранными пелёнками и, господствуя над всем, плавали густые облака махорочного дыма. Я пробовал читать, но заслушался разговоров, которые касались супружеских измен, воров, убийц и прочих занимательных вещей. Позже это стало моей любимой привычкой: во время длительных поездок знакомиться с разными людьми и слушать их истории жизни.

Поезд вышел вечером, и скоро все улеглись спать в самых прихотливых положениях. Так как приходилось по три-четыре человека на одно место, то все заботились только о том, чтобы голова лежала на чьём-нибудь узле или какой-либо мягкой части тела соседей, а уж тулово как-нибудь. Тут бабы начали жаловаться, что ребята не засыпают, потому что лампочка светит им прямо в глаза, и стали просить проводника её потушить. Но проводник, который по тогдашней моде носил вместо причёски «конский хвост» и беретик или фуражку, с прокуренными рыжими усами, безапелляционно заявил:

— Не положено гасить. А то кабысть…

Когда он ушёл, я вызвался уладить дело:

— Вывернем лампочку. И всё…

— Да ведь она под колпаком.

— Колпак, это нам — кхы-тьфу!

Я проворно отвинтил барашек, открыл колпак и принялся вывинчивать лампочку. Но она не поддавалась.

— Эй ты, сундук, ты чего крутишь? Не знаешь, что на транспорте свановские патроны поставлены? — раздался голос снизу.

Это ещё что за новости? У нас такого не проходили. Все патроны, с которыми я имел дело, должны были выкручиваться — то были эдисоновские с нарезкой. Значит, и тут должны выкручиваться. И я ответил с амбицией:

— Не учи, я сам электрик.

— Сундук ты, а не электрик — заключил голос, впрочем, очень миролюбиво. Репутация моя пошатнулась под влиянием такой критики. Надо было её спасать. Я обернул руку носовым платком и приналёг. Лампа хрустнула, ярко вспыхнула и, разделившись на две части, погасла. Колба осталась у меня в руке, а цоколь в патроне. Я живо представил себе негодование проводника, когда он обнаружит аварию. А потому вложил колбу под колпак, завернул барашек и в темноте втиснулся в людскую храпевшую гущу, норовя всё-таки так повернуться, чтобы никто мне не заехал в глаз сапогом. «Сундук», думал я, — это, наверно, очень обидно. А ведь я и впрямь «сундук»! Здорово он меня квалифицировал! Не совсем удачно начал я свои чарующие приключения. Ну, да ладно. Проводнику завтра скажу, что лампочка сама рассохлась от тряски, — и на том заснул.

Я хотел посмотреть Волгу, которую никогда не видал, но проспал Ярославль и проснулся только перед Даниловым. В Данилове нас поставили на дальний путь, но человек сто выскочили с бидонами, чайниками, кружками, крышками, бутылками и бросились взапуски по рельсам за кипятком. Помчался и я со своей консервной банкой, к которой предусмотрительно заранее припаял ручку. У кипятильника сразу вырос длинный хвост. Но стоять было весело, все переругивались с проводниками, которые считали, что могут брать без очереди и, притом, целыми вёдрами. Мне было обидно стоять минут двадцать из-за одной кружечки, когда аппетит был, по крайней мере, на три. Ничего, вперёд наука — запасать в дорогу посудину покрупнее.