Верь мне - Елена Тодорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пожалуйста… Пожалуйста… Пожалуйста… – бормочу я, когда не остается сил выдавать более связные мольбы.
– Все будет хорошо.
Сколько раз за сегодняшний вечер я слышала эту фразу? А? Не сосчитать.
Смотрю на женщину-фельдшера и просто не знаю, как на это реагировать.
В больнице подобное повторяется, когда я, едва оказавшись в приемном покое, начинаю настойчиво добиваться какой-либо информации о доставленном к ним пациенте по имени Александр Игнатьевич Георгиев.
– Это не наше отделение. Он, должно быть, в хирургическом. Но вы не волнуйтесь. Позвольте врачам заняться вашими травмами, и все будет хорошо.
– Боже… К черту эти слова! Мне нужна какая-то конкретная информация! Вы это понимаете?!
– Угу… Я понимаю. Но помочь не могу. А вы, если станете вести себя буйно, получите укол и прописку на ночь.
Я никогда не была скандалисткой, но в тот момент готова закатить истерику. Благо появляется Чарушин и вмешивается в это противостояние со свойственной ему одному дипломатичностью.
– Саню увезли на операцию. Работают лучшие врачи. Все под контролем. Так что давай сейчас успокоимся и позволим врачам тебя осмотреть, чтобы скорее пойти к нему.
Я с готовностью киваю. Забрав у Артема пакет с вещами, иду за врачом в одно из помещений, на дверях которого даже не удосуживаюсь изучить табличку.
Осмотр действительно проходит быстро. Мне обрабатывают порезы, которые обнаруживаются на моем лице, руках и ступнях. Вправляют вывих запястья и накладывают повязку. Помогают привести себя в порядок – смыть кровь и грязь, одеться в переданные Лизой вещи. И, наконец, отпускают.
Чарушина в коридоре не нахожу. Вместо него меня встречает Даня.
– Мы поменялись. Чара пошел миротворцем в пару к Саниной маме, чтобы она там в одиночку не разнесла хирургическое отделение.
– Как он? Есть новости? – все, что меня интересует.
– Насчет Сани… нет ничего, – тяжело вздыхает Шатохин. – Час прошел, но это не так и много для операции, правда?
Он меня спрашивает.
Господи… Откуда я могу это знать???
Я стою там и снова вспоминаю свои ужасные сны. Кроме них на мое сознание обрушиваются все самые страшные сцены, которые я когда-либо читала в книгах. Я стою и чувствую, как они с грохотом смешиваются, сводя меня с ума.
– Отец Сани… Игнатий, сука, Алексеевич… – уточняет Даня, будто я могу не помнить имени этого подонка. – Он тоже был ранен. Но с ним уже полный порядок.
Это злит его. И я, конечно же, понимаю причины.
– Идем скорее, – шепчу спешно.
По дороге Даня продолжает делиться новостями, к которым я не знаю, как относиться.
– Влада умерла на месте. Вместе с тем ебаным чертом, который утащил ее с крыши.
У меня перехватывает дыхание. Это слышно. По коже рассыпаются мурашки. Да и внутри все сотрясается. На Даню не смотрю, хотя чувствую, что он изучает мой профиль. Я просто не могу. Продолжаю идти, глядя прямо перед собой. И пытаюсь успокоить вспышку волнения, которая происходит в моем теле с такой интенсивностью, словно в моем личном мире проснулся вулкан.
Наверное, я не должна ее жалеть… Хотя почему не должна? Я же человек, в конце концов. То, что она творила при жизни – сугубо ее ответственность. А мое сострадание к людям – это моя сущность. Моя духовность.
Из глаз проливаются слезы. Я не препятствую. Позволяю им стечь.
– Ужасная смерть… Она так боялась… – произношу я, продолжая шагать. – Я пыталась ей помочь… Но не смогла… – вспоминаю ее последний взгляд, и изо рта вырывается громкое всхлипывание.
Даня вздыхает и тут же тормозит меня. Прихватывая за плечи, заставляет посмотреть в глаза.
– Уж твоей вины во всем этом точно нет.
– Жаль ее… – выплескиваю я с новой порцией слез.
– Дурочка ты, – выпаливает Даня сердито. Вздыхает и, прижимая мою голову к своей груди, обнимает. – Нам ее жаль, потому что мы – здоровые люди, – выдыхает тихо.
Нам… Вот, значит, как.
Всхлипываю и обнимаю его крепче.
Как только острая фаза переживаний идет на спад, мы движемся дальше. Уже молча. Наверное, Шатохин понял, что обсудить все события без эмоций сейчас не получится, а нам нужно беречь силы.
Едва мы выходим на нужном этаже, меня начинает трясти.
Я осознаю, что где-то совсем рядом мой Сашка… Что в эту самую секунду врачи борются за его жизнь… Что он может умереть… И меня накрывает новая волна отчаяния, страха и боли. А когда я вижу отражение всех своих эмоций и чувств на лице Людмилы Владимировны, меня просто разрывает.
Я сама еще не стала матерью, но в ту безусловную всеобъемлющую любовь, которую эта женщина испытывает к своему единственному ребенку, сейчас верю безоговорочно. Она, как и я, готова отдать жизнь за него. Она уже умирает.
И снова мою душу сминает невыносимое чувство сострадания. Оно примыкает к моим собственным переживаниям и сражает меня такой мощью, что я уже не могу сдержаться. Поймав полный горя взгляд Людмилы Владимировны, с рыданиями бросаюсь к ней и крепко-крепко обнимаю. Она, если судить по оцепенению в теле, от такого поступка теряется. Но не отталкивает меня. А спустя мгновение… Ад, должно быть, замерзает. Потому что она обнимает меня в ответ и даже гладит ладонью по голове.
– Мне так жаль… Простите меня… Простите…
И за то, что летела в Одессу, не посоветовавшись ни с кем. И за то, что собиралась свидетельствовать против нее. И за то, что подвергла опасности жизни многих людей.
– Не ты это начала.
В ее голосе траур и мрак. Но именно эту фразу я запомню до конца своих дней. Это признание важно для нас обеих. Выдать его в этой ситуации мог только очень сильный человек.
А дальше мы садимся на стулья у стены и принимаемся ждать. И это мучительное ожидание такое долгое, что кажется, будто кто-то умышленно растянул каждую секунду в час. Время просто стоит на месте, а ты за этот чертов период столько всего переживаешь, сколько не пережил за год.
– Все будет хорошо, – на этот раз эту фразу произносит Тимофей Илларионович, с
