Горменгаст - Мервин Пик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ибо пока он смотрел на лица, события начали развиваться с великой быстротой. Угольно-черного ворона — склоненная голова, тончайшей работы перья, когти, вцепившиеся в морщинистый сук — почти уж швырнули в огонь, когда Титус, полусонно глядевший во двор, приметил в безмолвной, оцепеневшей от жара толпе некое струение — там, где с необычайной скоростью пролагала себе дорогу одинокая фигура. Потомственный «вандал» уже завел за спину державшую ворона руку. Пламя скакнуло, потрескивая, и озарило его лицо. Рука метнулась вперед; пальцы разжались, и ворон понесся по воздуху, переворачиваясь, переворачиваясь, и начал падать в огонь, но тут кто-то, нежданный и стремительный, как развитие сна, неописуемый в присущей ему смеси изящества с дикостью, вылетел из сплошной, освещенной огнем толпы, на высшей точке прыжка выхватил ворона из воздуха и, держа его над головой, без малейшего промедления или сбоя в великолепном ритме полета всплыл на глазах у всех по заросшей плющом стене и растворился в ночи. Более чем на минуту все и вся замерло. Страшное смятение словно стиснуло свидетелей происшедшего. Потрясение, испытанное каждым, еще и усиливалось ошеломлением, поразившим толпу. Свершилось нечто немыслимое, до того вопиющее, что ярость, которой предстояло вот-вот выпростаться наружу, на миг замешкалась, словно наткнувшись на стену смятения.
Такого осквернения священной церемонии никто и представить себе не мог.
Первой шевельнулась Графиня. Впервые со времени бегства Стирпайка ее обуял грозный гнев, никак с пегим мятежником не связанный. Она встала и, ухватившись большими ладонями за балюстраду, вперилась в ночь. Набрякшие тучи висели в страшной близи, наполняясь все большей тяжестью. Сам воздух потел. В толпе послышался ропот, люди в ней засновали, как пчелы в улье. Разрозненные гневные вскрики, летевшие из-под балкона, казались близкими, саднящими, страшными.
Что была смерть, принятая несколькими служителями от руки Стирпайка, в сравнении с ударом, нанесенным в самое сердце Замка! Сердцем же Горменгаста был не гарнизон его, не краткодневные обитатели, но то незримое, что минуту назад уязвили у всех на глазах. И пока поднимался крик, пока напирала теснящаяся толпа, Титус, последним вышедший из оцепенения, скользнул косвенным взглядом по матери. Чувствуя, что его мутит от волнения, он медленно поднялся на ноги.
Он, единственный из всех, кого глубоко задело нанесенное традиции нечестивое оскорбление, был задет по причинам совсем особым. Общий смерч потрясения не затянул его в себя. Едва увидев стремительное существо, Титус в единый миг перенесся в давний день — день, в который он больше уже и не верил, отнеся его к миру грез; день, когда в призрачной дубраве он увидел или решил, что увидел, летевшее по воздуху существо с отвернутым в сторону лицом. Как давно это было! И как быстро обратилось всего только в дымку мысли — в туман.
Но то была она. Нет сомнений, все оказалось правдой. Он видел ее прежде, когда она, пропадая за дубами, плыла мимо него, точно опавший лист. И вот опять! Конечно, она подросла, как подрос и он. Но не стала менее стремительной и менее сверхъестественной.
Он вспомнил, как мгновенный промельк ее пробудил в нем сознание собственной свободы. Но сегодня! Насколько мощнее оказалось оно. Воздух дышал пеклом, однако спина Титуса заледенела от волнения.
Он еще раз огляделся вокруг с совершенно ему не свойственным выражением лукавства. Все оставалось прежним. Мать так и стояла с ним рядом, уложив большие ладони на балюстраду. Костер ревел, выплевывая красные угли в темноту, в удушающий воздух. В толпе кто-то орал: «Это Та! Та!», другой же голос с отвратительной регулярностью повторял: «Камнями ее! Камнями!». Но Титус ничего этого не слышал. Отступая — медленно, постепенно, — он наконец развернулся и в несколько торопливых скачков достиг комнаты за балконом.
И побежал, и каждый шаг его был преступлением. Он несся по ночным коридорам, в одном из которых вполне мог таиться пегий Стирпайк. Страх и волнение больно сводили челюсти. Одежда липла к спине и ногам. Поворачивая и поворачивая, порой теряя направление, иногда налетая на неровные стены, он, в конце концов, достиг марша широких, низких ступеней и выскочил под открытое небо. Справа, примерно в миле от него, огонь костра отражался в напученных тучах, нависших над ним, будто призрачные подушки ведьминой постели.
Ночь укрыла от глаз взметавшуюся впереди Гору Горменгаст с ее широкими лесистыми склонами, но Титус несся к ней, как перелетная птица, слепо летящая сквозь мрак в нужную ей страну.
— До свидания, доктор.
Глава шестьдесят пятая
Мысль о дошедшем до последней черты ослушании не столько задерживала, сколько подталкивала его в ночи. Оступаясь, он ощущал на затылке гневное дыхание возмездия. Он еще мог вернуться, но как ни билось его сердце, даже не подумал об этом ни разу. Воображение, до самых глубин взбудораженное ею, гнало Титуса вперед. Лица ее он не видел. Голоса не слышал, и все же то, что с течением лет обратилось в фантазию — о деревьях и мхах, золотых желудях и летящей девочке — фантазией больше не казалось. Все это было здесь. Сейчас. И Титус бежал к ней сквозь духоту и тьму; бежал к реальности.
Вот только тело его устало до невероятия. Ему приходилось бороться с тошнотворной жарой, и наконец, когда до предгорий оставалась еще целая миля, Титус упал на колени, потом завалился на бок и остался лежать, купаясь в поту, уткнувшись распаленным лицом в ладони.
Однако разум его покоя не знал. Разум так и бежал, спотыкаясь. И пока Титус лежал с закрытыми глазами, он тысячу раз видел, как Та одолевает увитую плющом стену в безумной красоты полете — без малейших усилий, ошеломительно дерзкая, с вызывающе отвернутой от него маленькой головой, так изящно сидящей на шее, — вся она с какой-то бесплотной легкостью плыла в его сознании.
Лежа так, он сотни раз видел ее и сотни раз переворачивался с бока на бок, а воздушная фея все летела, летела, и ноги ее, казалось, скорее плескались, словно водоросли, за телом, чем творили его неземную скорость.
А затем он услышал хриплый рев пушки, и, прежде чем умолкло тяжелое, спотыкающееся эхо, снова вскочил и пустился в опасный бег во мраке, туда, где массивная глыба Горы Горменгаст вставала в незрячей ночи. Единственный пушечный выстрел традиционно служил предупреждением об опасности. Титус знал, что он означает: не только то, что исчезновение его обнаружено, но что и мать заподозрила его в пренебрежительном непочтении к Горменгасту.
Его хватились, когда пришло время подтянуть на балкон три отобранных изваяния и предъявить их толпе. Как будто мало было тошнотворной жары и страшно набухшего неба; мало ужаса, насылаемого извергом, бродящим со своей рогаткой по Горменгасту; мало неслыханного похищения статуэтки прямо из пламени, мало вида летящей сквозь него «Той» — теперь еще и чести замка было нанесено неслыханное оскорбление, коснувшееся не только служителей его, но и резчиков.
Сначала решили, что юного графа сморила жара. Мысль эта осенила Поэта и он, с дозволения Графини, удалился в комнату за балконом. Однако мальчика там не нашел. Проходили минуты, всеобщее раздражение нарастало, и только тягостность удушающей ночи и навеянная ею вялость толпы удерживали людей от вспышки огульного буйства.
Страшная эта ночь оставила долгий след. Она затронула и пошатнула некие непреложные основы жизни Горменгаста.
Во времена, когда сам дьявол сорвался с цепи, когда все силы сосредоточены на поимке его — как не оцепенеть от того, что замок поражен в самое сердце свое вероломством его светлейшего олицетворения, наследника священных камней, семьдесят седьмого графа?
Между тем, это порождение рока уже поднималось во тьме по склону, спотыкаясь о древесные корни, одолевая подлесок, фанатично продвигаясь вперед.
Как сможет он отыскать ее, когда солнце встанет над чащами и заиграет на нехоженых отрогах Горы Горменгаст, Титус и представления не имел. Он просто верил, что сила, которая увлекает его, не преминет себя проявить.
И все же настал час, когда мрак сгустился настолько, что дальнейшее продвижение стало невозможным. Титус удалился от замка настолько, что достаточно затерялся во тьме и мог избегнуть скорой поимки. Он знал, что уже составляются поисковые отряды, что первый из них, возможно, успел выступить в поход. Знал и то, что посылка на поиски даже одного человека развяжет руки Стирпайку. И этого ему не простят.
Соотнесут ли его исчезновение с внезапным появлением «Той», сказать он не мог. Возможно, это совпадение само бросается в глаза. Но одно он знал совершенно точно: для всякого обитателя замка, не говоря о законном его властителе, даже отдаленная связь с кем-то из Внешних есть грех, венчающий все грехи, — и тем больший грех совершил граф Горменгаст, отправясь на поиски отпрыска жалкого сброда, к тому же еще — отпрыска внебрачного. Знал, что для всех, начиная с матери и кончая последним лакеем, равно отвратна даже мысль о таком предприятии. Оно похуже самой бесстыдной измены. Мало того, оно сквернит весь его род.