Горменгаст - Мервин Пик

— Разумеется, — сказала Графиня. — Что же способно его остановить?

Что же способно его остановить? То говорил Горменгаст. Злодей может бродить по замку с еще мокрыми от крови руками, но основу замковой жизни по-прежнему будут составлять традиционные церемонии, великие, древние, священные. Через две недели наступит их день, день обитателей Нечистых Жилищ, и на белой каменной полке, тянущейся вдоль стены длинного замкового двора выставят раскрашенные скульптуры; а ночью, когда взревет костер, и пламя его обратит все изваяния, кроме отобранных трех, в пепел, Титус будет стоять на балконе, поочередно поднимая шедевры напоказ замершему в темноте и в сполохах огня Внешнему Люду. И всякий раз, что он поднимет над головою новое изваяние, ударит гонг. А после того, как замрет эхо третьего удара, Титус прикажет снести все три в Зал Блистающей Резьбы, туда, где спит Ротткодд, и копится пыль, и по высоким планчатым жалюзи ползают мухи.

Прюнскваллор встал.

— Вы правы, — сказал он. — Никаких новизн, ваше сиятельство, кроме неизменного бдения и неустанного поиска.

— А никаких новизн и не бывает, — отозвалась Графиня. — Никаких и никогда.

И в первый раз повернула она голову, чтобы взглянуть на Доктора.

— Мы поймаем его, — сказала она.

Голос Графини, мягкий и низкий, плотный, как бархат, составлял столь зловещий, столь непостижимый контраст беспощадным иглам света, мерцавшим в ее сузившихся глазах, что Доктора невольно потянуло к двери. Ему требовалась обстановка менее напряженная. Поворачивая дверную ручку, он в последний раз скользнул взглядом по разбитому окну и увидел плывущие в звездообразной пробоине башни. Белый туман казался прелестным, как никогда, и башни глядели феями.

Глава шестидесятая

Кличбор с супругой сидели друг против дружки у себя в гостиной. Ирма по обыкновению вытянулась в струнку, распрямив худющую спину. Что-то неприятное сквозило в этом ненужном оцепенении. Оно, быть может, и подобало истинной леди, но женственным определенно не было. Кличбора оно раздражало, внушая ему чувство, что и сам он использует кресло как-то не так. По его разумению, кресло предназначалось для того, чтобы в нем уютно сворачиваться или, напротив, разваливаться. Чтобы человек получал от него удовольствие. А не томился на самом краешке.

И потому он изогнул старую спину, вытянул старые ноги и откинул назад старую голову, между тем как жена его молча сидела, глядя на мужа.

— …И почему, ради всего святого, ты решила, будто ему взбредет в голову рискнуть жизнью ради нападения на тебя? — говорил старик. — Ты морочишь себя, Ирма. Как бы ни был он эксцентричен, не существует причин, по которым он ставил бы тебя так высоко, чтобы даже убить. Лезть на подоконник твоей спальни для него слишком рискованно. Замок начеку, все ищут его. Неужели ты действительно думаешь, что для него так уж важно, жива ты или мертва — важнее, чем то, жив ли или мертв я, либо вон та муха на потолке? Черт побери, Ирма, будь же разумнее, если, конечно, сможешь, хотя бы ради любви, которую я некогда питал к тебе.

— Ты совершенно не о том говоришь, — ответила Ирма голосом отчетливым, точно щелчки кастаньет. — К предмету разговора наша любовь никакого отношения не имеет. И смешного тут ничего нет. Чувства наши переменились, только и всего. В них уже нет той новизны и свежести.

— Как и во мне, — пробормотал Кличбор.

— Зачем говорить о том, что и так очевидно, — с деланной живостью откликнулась Ирма. — И как это банально, — я говорю, как это банально!

— Я слышу, дорогая.

— Сейчас не время для пустых пересудов. Я обратилась к тебе, как жене и надлежит обращаться к мужу. За наставлением. Да, за наставлением. Ты стар, я знаю, и все же…

— Причем тут, к дьяволу, мой возраст? — огрызнулся, оторвав голову от спинки кресла, Кличбор. Молочно-белые локоны ниспали ему на плечи. — Да ты никогда и не просила моих советов. Ты просто хочешь сказать, что тебе страшно.

— Именно так, — ответила Ирма. Ответила столь тихо и просто, что голос ее показался Кличбору незнакомым. Слова эти вырвались у нее против воли. Кличбор резко повернулся к супруге. Он едва верил своим ушам. Поднявшись из кресла и перейдя безобразный ковер, он подошел к сидевшей навытяжку Ирме. И присел перед нею на корточки. Жалость шевельнулась в Кличборе. Он взял длинные ладони жены в свои.

Ирма попыталась отнять руки, но Кличбор держал их крепко. Она хотела сказать «не будь смешным», но слова ей не дались.

— Ирма, — произнес наконец Кличбор. — Давай попробуем начать все сначала. Мы с тобой изменились, но, возможно, так тому и следовало быть. Ты показала мне такие стороны твоей натуры, о существовании коих я и не подозревал никогда. Никогда. Да и откуда мне было знать, моя дорогая, что ты, к примеру, считаешь, будто половина моего штата влюблена в тебя, — или что тебя будет так раздражать моя привычка задремывать? Мы люди разные — по духу, по нуждам, по пережитому. Мы соединились, Ирма, это верно, мы стали единым целым, — но не до конца. Дай же ты отдых своей спине, дорогая моя. Дай отдых своей спине. Так мне будет легче разговаривать с тобой. Я часто просил тебя об этом — со всяческой почтительностью, сознавая, разумеется, что ты вправе поступать со своей спиной, как тебе заблагорассудится.

— Драгоценнейший мой супруг, — ответила Ирма. — Ты слишком много говоришь. Если б тебе удавалось, начавши фразу, ею и ограничиваться, она производила бы впечатление куда более сильное. — Ирма склонилась к нему. — И я тебе вот что скажу, — продолжала она. — Я счастлива видеть тебя здесь, припавшим к моим ногам. Я снова кажусь себе молодой — или могла бы показаться, могла бы, если бы только его схватили и нашим тревогам пришел бы конец. Это непосильно — непосильно… ночь за ночью… ночь за ночью… О, неужели ты не можешь понять, какая это пытка для женщины? Не можешь? Неужели не можешь?

— Отважная ты моя, — отозвался Кличбор. — Возлюбленная моя, возьми себя в руки. Сколь ни злополучно случившееся, тебе не следует принимать все на свой счет. Я уже говорил тебе, Ирма, ты ничего для него не значишь. Ты не враг ему, дорогая, ведь так? И не соучастница. Или все-таки соучастница?

— Не будь смешон.

— Разумеется. Я смешон. Твой муж, школоначальник Горменгаста, смешон. А почему? Потому что он подцепил заразу. Подцепил от собственной жены.

— Но в темноте… в темноте… мне кажется, я вот-вот увижу его.

— Вот именно, — сказал Кличбор. — Однако, если бы ты и впрямь его увидела, тебе было б сейчас куда как хуже. Не считая, конечно, того, что мы, как тебе известно, могли бы тогда претендовать на награду.

Кличбор, почувствовав ломотье в затекших ногах, встал.

— Я советую тебе, Ирма, чуть больше доверять твоему мужу. Возможно, он не совершенен. Возможно, есть мужья и получше. Скажем, с более благородными профилями, а? Или с волосами, подобными цветущему миндалю. Не мне судить. И возможно, существуют мужья, которым удалось даже стать школоначальниками, или обладающие более обширным умом, или такие, чья молодость была ослепительнее в своей галантности. Не мне судить. Но я, такой как я есть, стал твоим. И ты, какая ты есть, стала моею. И оба мы, такие как есть, принадлежим друг дружке. К чему же приводит нас эта мысль? А к следующему. Если все это так, а ты тем не менее трясешься от каждого ночного шороха, я вывожу отсюда, что веры в меня, с тех ранних дней, когда ты готова была лежать у моих ног, в тебе поубавилось. О, ты все продумала заранее… продумала!..

— Как ты смеешь! — вскричала Ирма. — Как ты смеешь!

Кличбор немного увлекся. И забыл, к доказательству чего, собственно говоря, клонились его доводы. Приступ раздражения, проистекшего из некоторой толком не оформившейся мысли, взял его врасплох. Он постарался овладеть собой.

— Ты спланировала, — продолжал он, — мое счастье. И преуспела весьма во многом. Мне нравится сидеть здесь с тобой, если только ты не держишь спину слишком прямо. Умягчись, дорогая моя… ну, хоть немного. Порою так устаешь от прямых линий. Что же касается Стирпайка, прими мой совет — когда тебе страшно, обращайся ко мне. Беги ко мне. Лети ко мне. Прижмись к моей груди, заройся пальцами в мои волосы. Успокойся. Ты прекрасно знаешь, как бы я с ним обошелся, подвернись он мне под руку.

Ирма оглядела своего достопочтенного супруга.

— То есть совсем не знаю, — сказала она. — И как же?

Кличбор, имевший на этот счет еще меньшее, нежели Ирма, представление, провел рукой по длинному подбородку и искривил в хилой улыбке губы.

— О том, что я сделал бы с ним, — сказал он, — человек воспитанный распространяться, пожалуй, не вправе. Вера: вот что тебе нужно. Вера в меня, дорогая.