Четыре сестры-королевы - Шерри Джонс

Однако Элеонора задумывается: этими новыми требованиями, приложенными к хартии, не предают ли они с дядей Питером корону? Генрих сердится на Питера за то, что тот присоединился к оппозиции, и не разговаривает с ним. Элеонора не посмела сообщить ему о дядиных мотивах – избавить ее от проблем с Лузиньянами. Она тоже изобразила возмущение и держится подальше от дяди Питера – по крайней мере, публично.

Наградой ей стало побагровевшее лицо Уильяма де Валенса. Он вопит:

– Мы – королевские братья. А вы – никто.

– Ты и твои братья – тираны, вы берете все, что хотите, не считаясь ни с кем, – отвечает ему Симон. – До Англии вам нет дела! Вы думаете только о своих интересах.

– А чьи интересы отстаиваешь ты на своих встречах с Лливелином ап Гриффидом?

Элеонора задерживает дыхание. Симон тайно встречается с Лливелином? Этого быть не может – но тогда почему он побледнел?

– Не только у тебя есть информаторы, – раздувает грудь Уильям. – Я знаю о твоих предательских беседах с участием графа Глостера. Сговор с врагом! Будь королем я, ты бы сидел в Тауэре, а твои земли были бы конфискованы.

– Ты уже конфисковал мои земли без всякого законного основания, – рычит Симон. – А у меня есть собственность в Валлийской Марке, как и у Глостера. Почему же нам не говорить с Лливелином?

– Потому что он нападет на наши замки в Уэльсе, – вскакивает Генрих. – Он объявил Англии войну.

– И я не могу представить, какие интересы могут быть у тебя в Марке, – говорит Уильям. – Если ты не имеешь в виду Пембрук, который по праву принадлежит мне и который осажден Лливелином – по твоему наущению.

– Злостная клевета! – кричит Симон. – Если бы я нанял Лливелина для нападения на Пембрук, тебя бы сегодня здесь не было, чтобы обвинять меня.

От криков у Элеоноры звенит в ушах, ей хочется встать и уйти, но она не может пропустить итога споров. Лузиньяны должны убраться.

Питер де Монфор, председательствующий на этом бешеном заседании парламента, стучит молотком. Слово дается лорду Норфолку.

– Ваша Милость, эти меры возникли не сами по себе, а были вызваны возрастающей смутой. Мы беспомощно смотрели, как вы с королевой дарите сладчайшие плоды королевства иностранцам, обходя собственных лордов. Мы увидели, как чужаки наводнили наши земли и забрали все, что должно принадлежать нам, а ваши налоги, взятые с нас, увеличивают их богатство. Теперь вы хотите выжать из нас еще больше для ваших заграничных авантюр, в то время как народ Англии страдает от лишений и страшно голодает. Вы видели истощенные тела, лежащие прямо на улицах, как видел я? А массовые захоронения жертв голода? Цены на зерно так подскочили, что даже я с трудом могу прокормить свою семью и челядь. К черту Сицилию! Пусть Уэльс останется Уэльсом. Нашей помощи ждет народ Англии.

– Будь Сицилия нашей, Англия бы сейчас получала все, в чем нуждается. Сицилию голод не поразил, – парирует Элеонора. – Мы не можем замкнуться на нашем острове и ожидать процветания.

– Вот такой образ мыслей мы и отвергаем, – говорит Симон. – Хватит заморских авантюр. Вы хотите стать великой державой? Взгляните на Францию, где добрый король Людовик искореняет несправедливость в своем королевстве.

– И не спрашивает позволения у своих баронов, – указывает Элеонора. – У него не связаны руки всякими хартиями, лишающими его власти.

– Ваша власть зиждется на доброй воле ваших баронов, – заявляет Норфолк Генриху. – Большинство здесь поддерживает эту хартию, и вы обязаны подписать ее. Пусть презренные и невыносимые чужаки из Пуату и прочих мест скроются с ваших глаз!

– Постановляйте что хотите, но от нас вы не избавитесь, – говорит Уильям. – Я граф Пембрука, а мой брат – архиепископ Вестминстерский, поддержанный папским престолом.

Симон поворачивается к нему:

– Вы так обеспокоены потерей земель и титулов? Я бы на вашем месте, лорд Пембрук, бежал с этого острова вместе с братьями сегодня же. Потому что, если останетесь, то потеряете гораздо больше, чем свою собственность. Вы лишитесь голов.

Маргарита

Женская способность к пониманию

Париж, 1259 год

Возраст – 38 лет

В это Рождество состоится великий крестный ход во главе с Маргаритой и Людовиком. Она надела самые пышные одежды, какие только можно представить, – из синего бархата с павлиньими перьями, каждое с изумрудом и сапфиром, пришито к платью нитью из чистого золота. Ее головной убор тоже из дорогого материала, а туфли и корона усеяны драгоценными камнями и сверкают золотом – напоминая парижанам, как она надеется, что их король был некогда молодым, полным жизни юношей и стремился соответствовать своей несравненной кольчуге. Если Маргарита будет блистать, может быть, и короля они увидят прежним, а не призраком, каким стал – угрюмым, испуганным и полным отвращения к себе? Может быть, они не заметят его сгорбленной, словно под тяжелым грузом, спины, его подозрительных, как у хищной птицы, глаз, выискивающих богохульников и еретиков, чтобы наброситься? (Сейчас он знаменит тем, что за богохульство отрезает губы.) Она расчешет ему волосы, если сумеет, сбреет поседевшую бороду и оденет в усыпанный драгоценностями камзол, на ногах у него будут сапоги из мягкой кожи, а увенчает все меховая мантия вместо отрепьев и власяницы. Водрузит ему на голову корону во славу Господа.

– Нравится вам это или нет, но вы все еще король. И должны подобающим образом выглядеть, – говорит она, войдя в его покои и увидев, что он одет, как обычно по утрам в праздничный день. Раньше на Рождество он облачался в ярко-красные наряды с приколотой веткой падуба. Носил перстни, танцевал с ней под омелой и сидел на троне во время сожжения святочного полена под рождественские песни, когда горожане водили хоро-воды.

Но теперь в Людовике не осталось ничего от того, прежнего.

Раньше он вставал, когда она входила в комнату, и целовал ее. Больше так не делает – с Египетского похода. Потому что она спасла ему жизнь?

– Мой господин, ваша доблестная королева пришла к нам на выручку, едва отойдя после тяжелых родов, – сказал Жан, заметив безразличие к ней короля, когда они наконец вернулись из Дамьетты. Он опустился перед ней на колени и поцеловал ее перстень.

– Приношу мою нижайшую благодарность, – пробурчал Людовик и добавил, что человека не нужно благодарить за выполнение его обязанности.

Но будь на ее месте Бланка, он бы целовал ей ноги.

Маргарита решает не обижаться. После Египта Людовик не в себе. Она редко видит его улыбку, разве что в Сен-Шапели, в построенной им захватывающей дух церкви, когда он молится на выставленные там реликвии. В порыве страсти он забывает свою вину в потере святого города, тысяч жизней, Дамьетты и любимого брата. Все другое время жалость к себе прямо-таки сочится из его пор.