Мистические истории. Призрак и костоправ - Маргарет Уилсон Олифант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сдается мне, в ваших словах есть зерно истины, – согласился Хэнней и, дождавшись конца этой досужей дискуссии, рассказал нам нижеследующую историю.
Непосредственно после окончания Бурской войны[318] (начал он) я занимался геологоразведкой на северо-востоке Трансвааля. Я был горным инженером, специализацией моей являлась медь, и меня не оставляла мысль, что в предгорье Заутпансберга[319] можно обнаружить богатые залежи этого металла. Конечно, к западу имеется Мессина[320], но я раздумывал прежде всего о северо-востоке, где отвесный склон горы примыкает к излучине Лимпопо[321]. Я был тогда молодым человеком, только что отслужил два года в имперской легкой кавалерии и жаждал заняться чем-нибудь получше, нежели загонять увертливых бюргеров в блокгаузы и проволочные загородки. День, когда я с упряжкой мулов выехал на пыльную дорогу, ведущую от Питерсбурга[322] в сторону гор, был, наверное, счастливейшим в моей жизни.
Со мной был только один белый спутник – парень двадцати двух лет по имени Эндрю Дю Приз. Не Андрис, а именно Эндрю: в честь преподобного Эндрю Меррея[323], бывшего непререкаемым религиозным авторитетом для всех правоверных африканеров[324]. Дю Приз происходил из богатой фермерской семьи, жившей в Свободном государстве[325]; но ветвь рода, к которой он относился, еще два поколения назад осела в окрестностях Ваккерструма[326], в верховьях реки Понголы[327]. Отец Эндрю, величественный старик с головой Моисея, а с ним и все дядья Эндрю участвовали в ополчении буров[328] и многие отбыли тюремный срок на Бермудах и на Цейлоне[329]. Парень был в роду чем-то наподобие белой вороны. Он с самого детства отличался незаурядным умом, окончил в Кейптауне хорошую школу, а затем – технический колледж в Йоханнесбурге. Насколько прочие члены семейства принадлежали прошлому, настолько Эндрю был порождением современности: далекий от семейной религии и семейных политических воззрений, он всего себя посвятил науке, надеялся преуспеть в мекке всех предприимчивых африканеров, Ранде[330], и не слишком сожалел, что война застала его там, где застала, исключив всякую возможность выступить в поход под фамильным знаменем. В октябре девяносто девятого он находился в новом горнорудном районе Родезии[331], где впервые в жизни получил работу и где, сославшись на слабое здоровье, благоразумно предпочел остаться до наступления мира.
Я был прежде знаком с Эндрю и, наткнувшись на него в Ранде, позвал с собой, а он с готовностью ухватился за мое предложение. Он только что вернулся с ваккерструмской фермы, куда были репатриированы остатки его клана, и очень тяготился перспективой ютиться под жестяной крышей жалкой хижины вместе с отцом, который день-деньской не отрывался от Библии в поисках ответа на вопрос, за что его постигли такие невзгоды. Семейная традиция набожности не будила в твердолобом юном скептике ничего, кроме сильнейшего раздражения… Эндрю был красивый юноша, одевался с иголочки и на первый взгляд нередко сходил за молодого американца, чему способствовали его тяжелый бритый подбородок, тусклая кожа и манера пересыпать свою речь техническими и деловыми терминами. Во внешности его проглядывали монголоидные черты: широкое скуластое лицо, слегка раскосые глаза, короткий нос, довольно полные губы. Надо сказать, что те же признаки встречаются у многих молодых буров, и я, пожалуй, знаю почему. Поколение за поколением Дю Призы жили в тесном соседстве с кафрами[332], и без примеси африканской крови тут не обошлось.
В нашем распоряжении были легкий фургон с упряжкой из восьми мулов и двухколесная капская повозка[333], запряженная четверкой; обслуга состояла из пятерых боев[334]: двоих шангаан и троих басуто[335] из ветви мальетси, что обитает к северу от Питерсбурга. Путь наш шел по Вуд-Бушу[336] и на северо-восток, через обе Летабы[337] к реке Пуфури[338]. Перед нами лежала поразительно пустынная местность. Среди холмов то и дело происходили стычки с участием ополчения Бейерса[339], но до равнин война не добралась; в то же время охота и разведочные работы полностью остановились и местные племена по большей части разбежались. Фактически здесь образовался заповедник: к югу от Замбези[340] я нигде больше не видел такого разнообразия дичи. Я даже пожалел, что отправился не на охоту, а в деловую экспедицию. Львов было видимо-невидимо, и на ночь нам приходилось сооружать для мулов загородки и разводить большие костры, к которым мы жались, слушая жуткие серенады хищников.
Погода раннего декабря в Вуд-Буше напоминала июнь в Англии. Даже в предгорьях, среди полыни и дикорастущих бананов, было довольно тепло, а на равнине и вовсе стояла адская жара. Насколько хватал глаз, вокруг расстилался волнами низкий кустарник, отчего вельд[341] походил на детский рисунок, нацарапанный на грифельной доске, и лишь изредка проплывал в знойном мареве баобаб. Нам подолгу не попадалась в пути вода, исчезла и крупная дичь, встречались только «кафрские царицы»[342], буйволовые скворцы[343] и кое-где дикие страусы. На шестой день после выезда из Питерсбурга мы достигли голубой цепочки гор на севере (восточных отрогов Заутпансберга, по моим расчетам) и начали подъем. Прежде я в этих местах не бывал и не знал никого, кто мог бы о них рассказать, поэтому мы ориентировались по компасу и старым недостоверным картам, изданным властями Трансвааля. Ночью мы переправились через Пуфури, а на следующий день ландшафт стал меняться. Мы взбирались все выше и далеко на востоке уже видели горы Лебомбо[344]; на каждом шагу встречались кусты мопани[345] – верный признак более плодородной местности.
Когда миновал полдень, до Лебомбо оставалось не больше двух миль. Они принадлежат к обычному типу гор, какой встречается на каждом шагу от Наталя[346] до Замбези: кручи, множество навесов при изобилии ущелий и расселин. Что меня поразило, так это отсутствие рек. Земля иссушенная, как на равнине, вся в алоэ, кактусах и терновнике, без малейших признаков воды. Однако с точки зрения целей экспедиции ландшафт выглядел многообещающе. Он отливал неприятной металлической зеленью, как бывает в местах залегания меди; этим неживым тоном было подцвечено чуть ли не все, вплоть до пары голубей, которых я подстрелил на обед.
Повернув на восток,
