Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

На большом листе бумаги карандашом было написано:

«Страх перед лиссабонской жарой и неутолимая тоска по всему зеленому погнали меня внезапно на лоно природы. Та звериная часть, что еще живет в моем цивилизованном и сверхцивилизованном существе, настойчиво влечет меня поваляться на траве, попить воды из ручья и провести ночь на ветвях дерева. Славный Батиста пришлет мне завтра с омнибусом мой чемодан, которым мне не хотелось обременять старую колымагу Мулата. Я проведу здесь три-четыре дня. Их будет довольно, чтобы поболтать с Вечностью у развалин монастыря Капуцинов и взглянуть, что поделывают незабудки возле ласкового источника Любви…»

— Ах, обманщик! — проворчал Карлос, недовольный тем, что Эга так бессовестно оставил его в одиночестве.

И, отбросив письмо, добавил:

— Батиста! Сеньор Эга просит, чтобы ему послали коробку сигар — «Королевских». Пошли ему лучше «Цветок Кубы». «Королевские» — это же отрава. В сигарах он тоже ничего не понимает, наше милое животное!

После ужина Карлос пробежал «Фигаро», полистал том Байрона, попробовал несколько карамболей на бильярде, вышел на террасу, насвистывая малагенью, и кончил тем, что отправился без цели побродить по Атерро, «Букетик», безмолвный, темный, нагретый летней жарой, наводил на него тоску. Незаметно для себя он, дымя папиросой, очутился на улице Святого Франциска. Окна квартиры, где еще недавно обитала Мария Эдуарда, были незашторены и темны. Он поднялся к Кружесу. Нет, молодого сеньора нет дома…

Проклиная Эгу, Карлос вошел в Клуб. И тут же наткнулся на Тавейру — тот, уже в пальто, читал последние телеграфные сообщения. Ничего нового в старой Европе, разве только вот еще нескольких нигилистов повесили; а он, Тавейра, идет в Прайс…

— Пойдем со мной, Карлиньос! Увидишь там прехорошенькую женщину — как она плещется в воде, где плавают змеи и крокодилы… Обожаю укротительниц!.. С этой поладить нелегко, за ней повсюду таскается ее гнуло… Но я ей написал, и она уже мне делает глазки из своей кадки с водой.

И Тавейра потащил Карлоса за собой; пока они шли по Шиадо, он рассказывал Карлосу про Дамазо. Карлос не виделся с этим сокровищем? А это сокровище между тем повсюду хвалится, что Карлос после той истории здесь, на Шиадо, через общего друга принес ему извинения, и самые притом почтительные. Ужасный тип этот Дамазо! И снаружи и внутри он ничем не отличается от мяча: чем сильней им ударяют об пол, тем выше он взлетает вверх, торжествуя…

— Во всяком случае, он — коварная бестия, и ты с ним будь поосторожнее…

Карлос, смеясь, пожал плечами.

— Да, да, — настаивал Тавейра озабоченно. — Я его хорошо знаю, нашего Дамазо. Когда мы с ним повздорили в заведении Толстой Лолы, он вел себя как последний трус, но потом здорово отравил мне жизнь… Он способен на все… Третьего дня я ужинал у Силвы, и он подсел ко мне и начал прохаживаться на твой счет и сыпать угрозами…

— Угрозами! И чем же он мне угрожал?

— Говорил, что хотя ты напускаешь на себя вид храбреца и забияки, но скоро кое-кто тебя проучит, и как следует… Что готовится грандиозный скандал… Что он не удивится, если в недалеком будущем тебе всадят пулю в лоб…

— Пулю?

— Так он сказал. Ты смеешься, но я его знаю… Я бы на твоем месте отправился к нему и объявил: «Дамазозиньо, сокровище мое, имей в виду, что впредь каждая постигшая меня неприятность чревата для тебя сломанным ребром; так что прими меры…»

Друзья подошли к балагану. Воскресная толпа, праздная и любопытная, заполнила все скамьи вплоть до последних, где скучились одетые в рубашки парни с бутылками вина; они то и дело разражались громким утробным хохотом, потешаясь над ужимками грубо размалеванного белилами и киноварью клоуна, который гладил ножки voltigeuse[113] и облизывал пальцы, закатывая глаза от медовой сладости… Наездница, худенькая и печальная, с цветами в косах, отдыхала на широком седле поверх шитого золотом чепрака, пока белая лошадь, ведомая дрессировщиком, покусывая удила, описывала медленный круг по арене; клоун с идиотским видом следовал за наездницей, прижимая руки к сердцу в сладострастной мольбе и томно вертя ляжками в просторных, усыпанных блестками панталонах. Один из служителей — на нем были штаны в золотую полоску, — разыгрывая ревность, оттолкнул клоуна, и тот растянулся на арене с непристойным треском под хохот публики и туш духового оркестра. От жары нечем было дышать, и густой сигарный дым мало-помалу заволакивал все вокруг плотной пеленой, сквозь которую еле пробивались длинные языки газового пламени. Карлос, не выдержав, направился к выходу.

— Подожди, сейчас будет женщина с крокодилами! — крикнул ему Тавейра.

— Не могу, здесь можно задохнуться!

Однако в дверях Карлоса схватил в свои объятия Аленкар, входивший в балаган с каким-то немолодым господином, высоким, седобородым, в глубоком трауре. Поэт был удивлен, встретив Карлоса. А он-то думал, что тот в своем фамильном поместье — Санта-Олавии! Он читал в газетах…

— Нет, — объяснил Карлос, — туда уехал дедушка… Я еще не ощущаю в себе готовности к общению с Природой…

Аленкар весело рассмеялся; он был слегка навеселе, и взор его блестел от можжевеловой водки. Седобородый господин молча натягивал черные перчатки.

— А вот я — напротив! — воскликнул поэт. — Я жажду пантеистического купанья! О божественная Природа! О луг! О лес!.. Возможно, мне представится случай побаловать себя Синтрой хоть недельку. Коэны сняли там прелестный домик, рядом с отелем Витора…

Коэны! Так вот чем объясняется бегство Эги и его «тоска по всему зеленому»…

— Послушай. — Поэт понизил голос и притянул Карлоса за рукав поближе. — Ты не знаком с моим другом? Он был дружен и с твоим отцом, мы не раз кутили вместе… Он не слишком важная персона, всего-навсего — содержатель наемных лошадей… Но ты ведь знаешь: у нас в Португалии, особенно в наше время, нравы простодушны и фидалго не гнушается обществом погонщика… Да ты должен его знать! Ведь он — дядя Дамазо!

Карлос не мог припомнить, чтобы он был знаком с каким-либо из дядей Дамазо.

— Это его дядя Гимараэнс из Парижа!

— Ах, этот коммунар!

— Да, он — республиканец, сторонник гуманистических идей, друг Гамбетты, он пишет в «Rappel»… Занятнейший человек! Он приехал по поводу наследства, доставшегося ему от брата, другого дяди Дамазо, который недавно умер… И, я думаю, он задержится здесь… Мы вместе поужинали, выпили и вспоминали твоего отца… Хочешь, я тебя ему представлю?

Карлос заколебался. Может быть, лучше в более подходящем месте, где они могли бы спокойно выкурить сигару и поговорить о прошлом?..

— Отлично! Он тебе понравится. Он хорошо знаком с Виктором Гюго и ненавидит церковников… Свободомыслящий, весьма свободомыслящий человек!

Поэт с жаром потряс обе руки Карлоса. Сеньор Гимараэнс слегка приподнял шляпу с черным крепом.

Всю дорогу до «Букетика» Карлос думал о своем отце и о прошлом, столь странно вызванным из небытия этим немолодым человеком, содержателем наемных лошадей, который когда-то предавался кутежам в компании с его отцом! И к этим раздумьям внезапно примешалась мысль, уже пронзавшая его не раз, мучительная мысль, омрачавшая болезненной судорогой его сияющее счастье… Карлос подумал о старом Афонсо.

Уже было решено, что они с Марией Эдуардой уедут в Италию в конце октября. Кастро Гомес в своем последнем письме из Бразилии, сухом и напыщенном, писал «о возвращении в Лиссабон с наступлением более приемлемой для него холодной погоды, примерно в середине ноября»; и они должны к этому времени быть уже далеко, среди цветов Isola Bela, отделенные своей любовью от всего мира надежнее, чем стенами монастыря. Все это представлялось Карлосу естественным, оправдывалось его сердцем и наполняло сиянием его жизнь… Но один шип терзал его душу: мысль о старом Афонсо!

Дед! Что будет с ним? Карлос уедет с Марией, их ждет безоблачное счастье; но его отъезд в один миг и навсегда разрушит радость и покой, которые делали дедовскую старость столь прекрасной. Человек другой эпохи, суровый и непогрешимый, чей могучий дух никогда не обнаруживал слабости, дед усмотрит в искреннем, великодушном, смелом поступке Карлоса, продиктованном непобедимой любовью, лишь похоть и разврат! Для него не существует супружеского союза сердец без законного брака; он никогда не поймет тех возвышенных и хитроумных рассуждений, коими они с Марией, подобно всем заблудшим, пытаются обелить свою вину. В глазах Афонсо он, Карлос, увозит жену от мужа, дочь от отца, разрушает семейный очаг и обрекает себя навсегда на незаконное сожительство; все ухищрения страсти, как бы они ни были тонки и сильны, лопнут, как мыльные пузыри, наткнувшись на его традиционные понятия Долга, Порядочности, Семьи и Общества, несокрушимых, точно мраморные глыбы, — ведь на них покоилась вся жизнь старого Афонсо на протяжении почти целого века… А роковая неумолимость судьбы! Жена его сына сбежала с любовником, оставив после себя труп, и теперь его внук похищает чужую жену; история их древнего рода превратится в хронику прелюбодеяний, бегств, гибели семейного очага под натиском грубого зова плоти!.. И все надежды, которые Афонсо возлагал на внука, все они рухнут и мертвыми утонут в грязи! В горестном воображении деда он, Карлос, обречен на участь вечного изгнанника, никчемного и лишенного всех корней, которые привязывали его к родной почве; изгнанника, отказавшегося от избранного им призвания, вынужденного скитаться по отелям, изъясняться на чужом языке в окружении незаконной семьи, множащейся и лепящейся к нему, подобно растениям на развалинах… Тяжкое страдание, неутолимое и безысходное, будет терзать сердце деда все последние годы его жизни!.. Но что Карлос может сделать? Он уже говорил Эге. Такова жизнь! Он не герой и не подвижник, эта жертва ему не по силам… Да и к тому же страдания деда — из чего они проистекают? Из предрассудков. А его счастье, видит бог, основано на естественном праве любить, завещанном человеку самой Природой!..