Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ван сказал: «Все три створки pourtant открыты и могут открываться шире, но все они выходят на запад, а этот заросший травой двор внизу – молитвенный коврик вечернего солнца, – от чего гостиная только сильнее нагревается. Как это ужасно для оконницы – не иметь возможности повернуть свою парализованную амбразуру и увидеть, что там, на другой стороне дома».
Рожденный Вином, Вином и помрет.
Она щелкнула замком черного шелкового ридикюля, выудила из него носовой платок и, оставив сумочку с разинутой пастью на краю буфета, отошла к дальнему окну и стала там, ее хрупкие плечи душераздирающе вздрагивали.
Ван заметил длинный, синий, с фиолетовой печатью конверт, торчащий из сумочки.
«Люсетта, не плачь. Это слишком легко».
Она вернулась, вытирая нос, обуздывая влажные детские всхлипы, все еще надеясь на решительное объятие.
«Вот, выпей бренди, – сказал он. – Садись. А где остальные члены семьи?»
Она вернула скомканный платок многих старых романов в свою сумочку, которая, впрочем, осталась открытой. У чау тоже синие языки.
«Мама пребывает в своей частной Сансаре. У папы снова был удар. А sis [т. е. sister – сестра] вернулась в Ардис».
«Sis! Cesse, Люсетта! Нам здесь только змеенышей не хватало».
«Змееныш не вполне понимает, какой тон взять с доктором В.В. Сектором. Ты ничуть не изменился, мой бледный дружок, если не обращать внимания на то, что без своего летнего Glanz ты выглядишь будто призрак, которому не мешало бы побриться».
И без летней Mädel. Он заметил, что письмо в длинном синем конверте теперь лежит на буфете из красного дерева. Он стоял посреди гостиной, потирая лоб, и не смел, не смел, видя, что почтовая бумага была ее, Ады.
«Хочешь чаю?»
Она покачала головой. «Я не могу долго оставаться. К тому же ты, кажется, сказал по дорофону, что будешь занят сегодня. Вот так навалятся вдруг дела после четырех совершенно пустых лет» (он бы тоже расплакался, если бы она не перестала).
«Да. Не знаю. У меня назначена встреча около шести».
Две мысли парой кружились в медленном танце, в механическом менуэте, с поклонами и реверансами, одна такая: «сколько-всего-нам-надо-сказать», а другая такая: «нам-совершенно-нечего-сказать». Но такого рода вещи способны перемениться во мгновение ока.
«Да, я должен встретиться с Раттнером в половине седьмого», сказал Ван, сверившись с календарем невидящим взором.
«Раттнер о Терре! – воскликнула Люсетта. – Ван читает Раттнера о Терре. Тушка никогда, никогда не должна беспокоить его и меня, когда мы читаем Раттнера!»
«Умоляю тебя, дорогая моя, не нужно никого изображать. Не будем превращать приятную встречу во взаимную пытку».
Чем она занимается в Куинстоне? Она уже рассказывала ему. Ах да. Трудный курс? Нет. Что ж… Время от времени оба искоса поглядывали на письмо, проверяя, как оно себя ведет – не болтает ли ножками, не ковыряет ли в носу.
Вернуть не вскрывая?
«Скажи Раттнеру, – сказала она, глотая третью рюмку бренди так же просто, как если бы это была подкрашенная вода, – скажи ему (спиртное развязало ее прелестный гадючий язычок) —
(Гадючий? У Люсетты? Моей милой мертвой душки?)
– скажи ему, что когда давным-давно ты и Ада —
Имя раскрылось как черный дверной проем, затем дверь хлопнула.
– бросали меня ради него, а потом возвращались, я всякий раз знала, что вы всё сделали (утолили свою похоть, усмирили свой жар)».
«Кое-кому эти мелочи слишком глубоко запали в память, Люсетта. Пожалуйста, довольно».
«Кое-кто, Ван, помнит эти мелочи намного отчетливее, чем всякие важные происшествия. К примеру, во что вы были одеты в разные дни, в каждый долгий, щедрый день, с солнечными лучами на стульях и на полу. Я-то была практически голой, будучи всего лишь бесполым невинным ребенком. Она же надевала мальчишескую рубашку и короткую юбку, а ты носил только мятые запачканные шорты, еще даже shorter [короче], оттого что измятые, и они всегда пахли одинаково после того, как ты с Адой побывал на Терре, с Раттнером на Аде, с Адой на Антитерре в Лесу Ардиса. О, от них определенно несло, знаешь ли, от твоих штанишек, лавандовой Адой и ее кошачьим кормом и затхлостью твоего рожкового стручка!»
Должно ли письмо, теперь лежащее рядом с бренди, слушать все это? Было ли оно в самом деле от Ады (адрес не указан)? Потому что сейчас звучало безумное, пугающее любовное письмо Люсетты.
«Ван, это заставит тебя улыбнуться» <так в рукописи. Ред.>.
«Ван, – сказала Люсетта, – это заставит тебя улыбнуться (не заставило: такого рода посулы редко сбываются), но если ты задашь знаменитый Вопрос Вана, я отвечу утвердительно».
Вопрос, заданный им малышке Кордуле. В том книжном магазине, за вращающейся стойкой с дешевыми книжками в мягких обложках: «Гитаночка», «Наши парни», «Клише в Клиши», «Шесть шипов», «Библия без сокращений», «Мертваго навсегда», «Гитаночка»… В beau monde он был известен тем, что задавал этот вопрос при первом же знакомстве со всякой молодой леди.
«О, не думай, что это было легко! В припаркованных автомобилях и на шумных вечеринках приходилось все время быть начеку, отшивать приставал! И только прошлой зимой на Итальянской Ривьере был один мальчик лет четырнадцати или пятнадцати, такой не по годам развитый, но ужасно застенчивый и неврастеничный молодой скрипач, напоминавший Марине ее брата… И вот почти три месяца, каждый благословенный вечер я позволяла ему трогать себя, а сама трогала его, после чего наконец могла спать без снотворного, но, не считая его, я ни разу не поцеловала мужского эпителия за всю свою любовь, то есть жизнь. Слушай, я готова поклясться, что никогда этого не делала, клянусь… клянусь Вильямом Шекспиром (драматически воздевает руку к полке с длинным рядом толстых красных томов)».
«Погоди! – крикнул Ван. – Это собрание сочинений Фолкнерманна, брошенное прежним жильцом».
«Пах!» – произнесла Люсетта.
«И пожалуйста, обходись без этого словца».
«Прости – о, я знаю, о, я не буду».
«Конечно ты знаешь. И все-таки ты очень милая. Я рад, что ты пришла».
«Я тоже рада. Но Ван! Даже не думай, что я преследую тебя, чтобы твердить, как безумно и несчастно я в тебя влюблена и что ты можешь делать со мной все, что захочешь. Если я просто не нажала на кнопку звонка и не сунула это письмо в горящую щель, чтобы тут же бежать, то это потому, что мне нужно было тебя увидеть, потому что есть еще кое-что, о чем тебе следует знать, даже если ты станешь презирать и ненавидеть меня и Аду. Отвратительно трудно объяснить, особенно для девственницы – во всяком случае, в формальном отношении, kokotische девственницы, полу-poule, полу-puella. Отдаю себе отчет в деликатности темы, это такие секреты, которые не следует обсуждать даже с единовагинным братом – секретные не только в их моральном и мистическом планах —»
Единоутробным – хотя и достаточно
