Переворот - Иван Кудинов

— Погоди, похлебаешь… — насмешливо пообещал другой.

Огородников узнал по голосу своих шуряков, братьев Лубянкиных, Федора и Василия, подошел ближе и увидел рядом с ними Павла.

Они стояли рядом, держа в руках поводья, и копи жадно рвали сухое былье, торчавшее из-под снега, перекатывая во рту вместе с удилами.

— Как настроение, орлы? — спросил Огородников, останавливаясь.

— Орлы и есть, — ответил старший из братьев Лубянкиных, Федор, худой и длинный, как жердь. — Вон куда залетели. Как отсюда полетим?

— Страшновато? — усмехнулся Огородников. Федор новел плечами:

— Не впервой! Гор мы не видели, что ли?

— А чего медлим? — спросил Павел. — Упустим время — чего хорошего?

— А чего хорошего — не зная броду, лезть в воду? Отдохнем. Оглядимся. И лошадям нужна передышка. На-ка вот взгляни, что там внизу творится, — снял бинокль с шеи и протянул брату.

— А я и так вижу. Телеги вон, штук двадцать, целый обоз. Солдаты разгуливают без всякой опаски. Самое время прихватить их врасплох.

— Прихватим, никуда они теперь не уйдут от нас. Разведка вот вернется…

— А мне и без разведки ясно, что это Сатунин. Совсем уже рассвело.

Вернулись разведчики. И Кужай Тобоков, ходивший старшим, коротко доложил:

— Сатунин.

— Почему так уверен? — спросил Огородников. — Видел самого атамана?

— Нет, не видел, — мотнул головой Тобоков. — Мужика встретили за деревней, за сеном ехал. Он и рассказал: атаман, говорит, со вчерашнего вечера пирует да женщинам молодым допрос учиняет… Кермес его задери!

— А силы у него какие?

— Две сотни солдат да тридцать офицеров. Пулеметов много, оружия всякого… А нападения они, поди-ко, и не ждут, — прибавил другой.

— Вот и хорошо, что не ждут, — сказал Огородников и обвел взглядом стоявших рядом партизан. — Ну, что, товарищи? Как говорится, бог не выдаст — свинья не съест! Пошли! Наступать будем с двух сторон. Чеботарев и Тобоков — слева, а мы с другого фланга. Главное — внезапность. Ударим, как гром с ясного неба!.. — А небо и впрямь было ясное, голубое, и день обещал быть морозным.

— Пошли! — еще раз сказал Огородников, закидывая ременный повод на шею коня и ставя правую ногу в стремя. Вдруг повернулся и внимательно посмотрел на Павла, уже сидевшего в седле. Хотел что-то сказать, передумал, помедлил еще секунду, затем рывком сел в седло и развернул коня:

— Вперед!

И уже не видел, кто скачет рядом, а кто позади, летел, чуть пригнувшись, по крутому каменистому склону, который чем ближе к селу, тем ровнее и положе становился. Встречный ветер холодил лицо, высекая из глаз искры. Тело сделалось тугим и упругим. Земля гудела под копытами коней. И протяжное многоголосое «ура» катилось вниз, по склону, грозно и неотвратимо нарастая и приближаясь к селу, где уже началась паника и суматоха — солдаты выскакивали из домов, метались по улице, бежали в разные стороны, будто не находя выхода. Тяжелая, неудержимая лавина скатилась с горы, сшибла, смяла их, не давая опомниться. Ударили с двух сторон — деваться некуда.

Выстрелы.

Крики.

Ругань.

Захваченные врасплох сатунинцы сдавались, бросая оружие. Но сам атаман каким-то чудом прорвался и ускользнул, ушел из села, отстреливаясь, с небольшой частью своего отряда. Когда бросились за ним в погоню, вдруг резко и хлестко ударили пулеметы почти в упор, наискось и поперек улицы.

Огородников увидел, как чья-то лошадь вздыбилась, дико заржав, и рухнула, опрокидывая и подминая под себя всадника. Показалось, что это был Павел, но не было времени задержаться и посмотреть. Мелькнуло поблизости разгоряченно-красное лицо Кужая Тобокова. Промчались братья Лубянкины… И тут же пулеметным огнем сбило еще двух всадников.

— Спешиться… спешиться, черт бы вас побрал! — закричал Огородников, осаживая коня и соскакивая с него. Пули вжикали по-шмелиному, и он, пригнувшись, перебежал улицу и упал за какой-то камень. Пулеметы стегали крест-накрест, не давая поднять головы. И теперь ясно было, что стреляют из дома.

— Обойти со двора! — приказал Огородников. Когда же попробовали это сделать, попали под такой же хлесткий и яростный огонь. Трое бойцов, пытавшихся обойти дом с тыла, вынуждены были отползти назад, а четвертый так и остался лежать в ограде…

— Грамотные, сволочи! — выругался кто-то рядом с Огородниковым. — Круговую оборону заняли.

— Сейчас мы их выкурим, — сказал Огородников и несколько раз выстрелил из нагана, целясь в окно. Партизаны открыли ружейную пальбу. Зазвенели, посыпались разбитые стекла.

Около двух часов засевшие в доме пулеметчики отстреливались, не желая сдаваться. Только после того, как удалось подползти ближе и метнуть в окна несколько ручных бомб, пулеметы захлебнулись и смолкли… Партизаны ворвались в дом.

— Вот и все, — сказал Огородников, столкнувшись в ограде с Чеботаревым. — Ну?

— Порядок, — так же коротко ответил Чеботарев.

— Сатунина упустили. Какой же порядок?

— Далеко не уйдет. Почти весь отряд здесь остался. Куда он один?

— Старый волк и без стаи опасен, — возразил Огородников, глядя, как братья Лубянкины, Федор и Василий, выводят из дома двух пленных, разгоряченно-потных, без фуражек, с красными и злыми лицами, еще не утративших, казалось, выражения тупой и отчаянной непримиримости. Один из них показался Огородникову знакомым, и он хотел было сказать об этом Чеботареву, но Михаил опередил его:

— Ты посмотри… это же Федотка Брызжахин! Вот сволочь!..

Они подошли. Остановились лицом к лицу.

— Федот — и все тот? — переиначив поговорку, сказал Огородников. — Везет нам на встречи с односельчанами. Недавно Барышев явился, а теперь вот…

Брызжахин вскинул голову и зло прищурился:

— Жаль, что ты мне раньше не встретился! Тогда бы я иначе с тобой поговорил!..

— А у меня с вами всегда один разговор, — спокойно и чуть насмешливо оглядел его Огородников. — Другого не дождетесь.

И коротко махнул рукой: ведите.

Когда же Федор и Василий отдалились, конвоируя пленных, он удивился тому, что нет рядом с братьями Лубянкиными Павла.

— Послушай, — быстро и тревожно взглянув на Чеботарева, спросил он, — а где Павел? Что-то не видно его…

— Павел? — как бы припоминая, где он и что с ним, чуть замешкался Михаил. — Да ничего страшного… ранен.

— Ранен? Сильно?

— Может, и сильно. Да ты не волнуйся. Бергман сделал ему перевязку. Вроде… — осекся, посмотрел виновато.

— Что с Павлом? — побледнев, тихо спросил Огородников. Чеботарев протяжно вздохнул и наклонил голову. И Степан понял: случилось страшное что-то и непоправимое.

Вспыхнула перед глазами (еще и не успела погаснуть) картина только что отгремевшего боя, отзвуки которого еще стояли в ушах — яростная пулеметная дробь, сухой треск оконных стекол, взрывы ручных бомб… И чей-то вздыбившийся и с диким ржанием рухнувший конь, подминающий под себя всадника…

Семеро погибших бойцов в этот же день были похоронены в братской могиле, неподалеку от села, на бугре. Огородников произнес прощальное слово.

— Революция не забудет вас, дорогие товарищи! — печально и твердо говорил он, и эхо тотчас повторило его голос, возвращая издалека.

Пахло землей и подтаявшим вокруг ямы снегом.

По Степан так и не смог поверить в смерть брата. Казалось, не Павел, а кто-то другой, лежал в ряду погибших, отчужденно и холодно сомкнув губы… И он это — и не он… «Вот и съездил в Томск… — с горечью от застрявшего в горле кома подумал Огородников. — Хотел Татьяну Николаевну привезти… Теперь уже никогда… Никогда!..»

В тот же день, под вечер, за селом — только с другого конца, подальше от глаз, похоронили еще шестьдесят трупов — убитых в бою сатунинцев. Положили их в общую яму, продолговатую и глубокую, в каких закапывают павший от эпидемии скот, и молча, поспешно зарыли.

Только в полдень, когда достигли перевала и разбитая, заснеженная дорога, сузившись до размеров тележной колеи, круто пошла вверх, Сатунин остановил загнанно хрипящего коня и некоторое время сидел неподвижно, опустив поводья и глядя перед собой на серо-коричневые глыбы камней, громоздившихся слева и справа. Снизу, из головокружительной глубины, тянуло холодом, как из распахнутого погреба, и росшие там, на дне скалистого ущельного провала, деревья нацелены были вверх острыми верхушками, словно частоколом длинных партизанских пик… Так подумалось.

Провальная глубина и острые пики деревьев притягивали и манили к себе, дыша какой-то загадочной неотвратимостью, и атаман долго не мог отвести глаз от этой завораживающей пропасти…

— Все! — сказал он наконец резким и каким-то надтреснутым голосом. — Спешиться!

И сам первым высвободил ноги из стремян и слез с коня, мокрые опавшие бока у которого ходили ходуном, как кузнечные мехи, а с отвислых губ клочьями падала желтоватая пена.