Будущее - Дмитрий Глуховский

В ногах у меня сидит человек в маске Аполлона и черном балахоне.

— Проснулся, малыш?

Я узнаю его мгновенно, хотя оторванное ухо и спрятано под капюшоном.

Рвусь всем телом — лягнуть его связанными ногами, боднуть головой, — но вместо мышц у меня замороженный фарш, и я тюфяком падаю на пол. Лежу лицом вниз, мычу, извиваюсь, стараюсь разорвать несколько раз обмотанную вокруг моих запястий изоленту, прогрызть дыру в скотче, который воняет какой-то дешевой химией.

— Ты смешно дергался, — говорит мне Пятьсот Третий. — Я бы тебя еще раз приложил, но поговорить охота.

Ты пожалеешь, кричу ему я. Ты не смеешь врываться в мой дом! Нападать на другого Бессмертного! На тысячника! Тебя ждет трибунал! Мразь! Ублюдок! Мы больше не в гребаном интернате!

Но все мои вопли остаются у меня во рту.

— Давно пора было повидаться. Последний раз скомканно как-то получилось, а? А нам ведь поговорить нужно.

И что-то есть в его голосе жуткое такое, что я выжимаю из своего мороженого мяса все, кручусь веретеном и кое-как переворачиваюсь на спину — только чтобы видеть, что он там делает.

— Не ссы, — говорит мне Аполлон. — Я не за этим. Ты мне больше не нравишься.

Вжик — Пятьсот Третий расстегивает рюкзак — черный, простой, такой же, как у меня. Достает наш инструмент. Сканер. Инъектор.

— Детская любовь прошла, — хмыкает он. — Ты стал взрослым и уродливым. Тысячником стал. Так что разговор у меня к тебе будет деловой.

Он подсаживается поближе, наступает рифленой подошвой мне на горло, придавливает — а сам рвет мне рукав. Оголяет мое запястье!

Он не может! Не может! Если кто-то узнает... Если я доложу Шрейеру... Берингу... Ты не имеешь права, тварь!

Он проверяет инъектор — заряжен; приставляет жало к вене. Я дергаюсь — отчаянно, нелепо, бессильно. Убери это, подонок! Гнида! Выродок!

— С дикцией у тебя не очень, — забавляется он. — Но я тебя и так хорошо понимаю. Не имею права, а?

Киваю ему остервенело из-под его ботинка.

Вот так просто прийти ко мне — и вколоть мне акселератор?! Нет. Он блефует! За такое — точно трибунал! Я тебя в измельчитель отправлю! Сам буду кнопку жать! Тебя разотрет в пыль, в пасту, понял, мррразь?!

Пятьсот Третий давит чуть сильней; кадык мнется, в глазах темнеет, я уже трепыхаюсь, а не рвусь, — и он приотпускает меня.

— А вот имею, малыш. Имею. Невероятно, но факт.

Он берет сканер, приставляет его к моей руке. Динь-дилинь. Комариный укус.

— Ян Нахтигаль Два Тэ, — произносит сканер. — Зарегистрирована беременность. Пятьсот Третий щелкает пальцами: на руках у него тонкие перчатки.

— Невероятно, но факт, — повторяет он.

Комната становится размером с мою голову — съеживается на мне, будто какое-то древнекитайское устройство для пыток, размоченный в воде кожаный мешок, который на глазах сохнет, съеживается, облепляет меня и удушает.

Я парализован, словно Пятьсот Третий еще раз прошил меня шокером.

Зарегистрирована беременность, повторяю я про себя. Про себя.

Ложь!

Ложь! Такого не может быть! Как?!

— Как? — спрашивает за меня Пятьсот Третий. — Вот и мне интересно. Как? Герой освобождения Барселоны! Тысячник! Как?!

Он подстроил это как-то! Сканер взломан, перепрошит! Пятьсот Третий ищет способы... Повод... Но почему?.. Почему ему просто не удавить меня тут?.. Зачем?!

Пришибленные шокером нервные окончания оправляются постепенно — руки и ноги становятся моими. Надо выждать... Выждать и... Захватить его шею... Сжать коленями. Будет всего одна попытка.

— И кем зарегистрирована беременность? — спрашивает Пятьсот Третий.

— Аннели Валлин Двадцать Один Пэ, — отвечает ему сканер.

— Та-дам! — поет Пятьсот Третий. — Сюрприз! Аннели?! Аннели?!

Это обман, этого не может быть, она ведь пустая, бесплодная, на моих глазах все...

— Анализ ДНК на установление отцовства, — приказывает Пятьсот Третий сканеру, снова прижимая прибор к моей руке.

Расчет занимает секунду.

Что бы там ни проскрипела ему чертова машинка, все это незаконно, он не мог врываться сюда без вызова, он обязан был привести с собой звено, свидетелей, это произвол, со мной нельзя как с простым смертным, нельзя!

— Подтверждена генетическая связь с плодом.

— Согласно пятому пункту Закона о Выборе, при своевременной регистрации беременности женщина имеет право записать будущего ребенка на себя или на отца этого ребенка, если тест ДНК подтвердит отцовство, — цитирует Пятьсот Третий. — Как раз наш случай.

Ложь! Это все ложь! Махинации!

— А согласно пункту пять-три, в случае, если ребенок записывается на отца, инъекция акселератора делается отцу. Все правильно?

Нет! Не смей этого делать! Убери это от меня!!!

— Ммммм!!!

— Все правильно, малыш. Я и сам знаю. И он вжимает кнопку.

Меня жалит снова — не больно, почти незаметно, я не успеваю уместить произошедшее в голову. Он отступает — а я выгибаюсь, катаюсь по полу, силюсь лягнуть его, мотаю головой, сопротивляюсь тому, что уже случилось.

— Ну вот, — говорит мне Пятьсот Третий. — Вот теперь мы с тобой квиты. Мир?

И он с короткого замаха пинает меня бутсой в челюсть — зубы скрипят и колются, язык чавкает в горячей ржавчине, в глазах замыкание. Мычу, пытаюсь спрятаться под кровать, перебираю языком костную крошку, глотаю кровавые сопли.

А Пятьсот Третий находит меня, поднимает маску, щекочет меня своими зелеными глазами, склоняется надо мной, прижимает локтем мою голову к полу и жарко шепчет мне в ухо:

— Ну шшшто, глиссста? Прощаешь меня теперь? Ты-то думал, все по-другому будет, а? Думал, больше не увидимся, а, паскуда? Ничего... Ничего... Я бы тебе свернул шею, но ты, говно, не заслуживаешь такого... Ты же хорошшший, да? Прааавильный... Я сейчас уйду... А ты живи себе дальше... Ходи на службу... Рапортуй об успехах... Ты не ссы, я никому не скажу, что ты уколотый... Я долго этого ждал, понимаешь? Херову прорву времени этого ждал... И я теперь хочу удовольствие растянуть... Посмотреть, как ты будешь закрашивать седые волосики... Как морщины убирать будешь... Как будешь врать своим папикам из Партии... Начальничкам... Как будешь сстареееть, развааааливаться, как будешь стесняться раздеваться при своих в борделях... Как ты карьеру делать будешь, глиста... И дохнуть меееедленно... Вот будет номер, а? Но только ты тоже никому не рассказывай, чур! Это будет наша с тобой тайна: что ты блядун, счастливый отец и что ты стареешшшь. Только ты тоже не говори никому... Если тебя раньше времени в измельчитель ссунут, я расстроооюсь...

Собираюсь — и, дернувшись, молочу его виском в нос. На меня капает горячее: кажется, разбил.

— Сучка... — гундосо смеется он и пинает меня между ребер. — Вот сссучка... Знаешь, что? Не буду его править. Это как ухо. Чтобы не забывать про тебя. Когда сдохнешь — тогда и отремонтируем.

Пятьсот Третий хватает меня за уши двумя руками, рвет с хрустом, переворачивает лицом кверху. Проводит указательным пальцем у себя под носом — там все черно и блестит от свежей крови — и мажет ею, как чернилами, на изоленте, которой заклеен мой рот.

— Вот. Теперь ты снова мне нравишься. Как в детстве. Он забрасывает в рюкзак свой сканер, инъектор, маску.

Гундосо ржет — пускает расквашенным носом красные пузыри — и хлопает дверью. Я остаюсь один, на полу, полоскать рот кровью с осколками зубов, щупать языком сколотые острые края, сучить ногами и нашаривать непослушными пальцами прилипший край изоленты. Думать об Аннели. О том, возможно ли все, что сказал Пятьсот Третий. О том, за что эта сучка меня предала. Записать эмбриона на меня — чтобы сбежать с Рокаморой?

Или это блеф? Вся история — блеф? Просто он решил заставить меня обгадиться! Зарядил инъектор какой-то дрянью, прочитал мне выдержки из Закона, отутюжил — и все! Шутка!

А? Может, так? Может, ничего и не поменялось? Можно, я буду жить как жил?

Ты не могла забеременеть, Аннели! Ты же не могла от меня залететь! Я сам слышал, как твоя мать твердила тебе, что твои внутренности отбиты и умерли!

Она не могла забеременеть!!!

Я дергаюсь, дергаюсь, пробую сесть. Не выходит. Не получается оторваться от пола, дать команду домашней системе вызвать «скорую» или полицию. За что?!

Верчусь, верчусь, пока не истрачиваю на это себя всего, а потом ухожу в штопор, смотрю темноту. Попадаю в интернат. Во снах я всегда попадаю в интернат; может, потому что я не должен был из него выйти.

В последний год нас перестают мучить и дрессировать: в конце нас ждут выпускные экзамены, и от нас требуется только учиться. Те, кто не сдаст хоть один, останется на второй год, попадет в чужую десятку к необученной злобной мелюзге. Те, кто сдаст, подвергнутся последнему испытанию. Говорят, оно простое. Не сложней звонка. Не сложнее, чем вызубрить историю Европы от Римской империи до победы Партии Бессмертия, чем выстоять три боя в боксе и три поединка в борьбе. Но экзамены можно пересдавать бесконечно, а испытание разрешается пройти только единожды. Завалишь — не выйдешь отсюда никогда.