Флаг над островом (сборник) - Томас Клейтон Вулф

— Обещаю, что отдам тебе, — сказал О’Брайен. — Или Грейсу, как скажешь. Я не такая сволочь. Раз обещал.

Маст подумал немного, не сводя с него глаз, а потом молча кинул вверх пистолет и приготовился налететь на Грейса. Другого пути у него не было.

Маст следил за ногой и отдернул голову в сторону, удар скользнул по уху — опять по тому же, и всю эту сторону обожгло страшной болью. Обалдев от нее, он нырнул вперед, схватил другую ногу Грейса обеими руками, оторвал от земли, перекатился на бок и дернул еще раз. С яростным ругательством Грейс полетел через спину Маста и снова покатился вниз по склону; когда он затормозил, Маст уже господствовал на тропинке.

На этот раз, когда Грейс бросился наверх, Маст не позволил ему зайти сбоку, а, воспользовавшись его же системой, стал держаться над ним. Перед тропинкой Грейс тоже остановился, чтобы немного прийти в себя, набраться смелости и заодно отдышаться. Потом со злобной усмешкой, остервенело выкатив глаза, кинулся. В школе Маст полгода занимался боксом: он сделал обманное движение влево и, когда Грейс отклонил голову, нанес ему в лицо страшный удар ногой, в который было вложено все праведное негодование, тлевшее в нем с тех пор, как он застал Грейса за кражей, — нет, тлевшее еще задолго до этого: с тех самых пор, когда первый человек в первый раз попытался отнять у него пистолет, его надежду на спасение. И этот удар в итоге решил дело.

Грейс вскрикнул от боли, упал и покатился, держась за лицо и не переставая ругаться. Наконец он остановился, сел на корточки, держась рукой за распухшую щеку, потом двинулся наверх. Маст торжествующе улыбался; на этот раз он не стал ждать, а, как только Грейс подошел ближе, сам бросился на него сверху, и они покатились вместе, колотя и хватая друг друга. Они прокатились больше половины расстояния до расселины и разумно решили прервать борьбу, пока еще можно остановиться.

После этого ни одному из них больше не удалось подняться на тропу. Стоило одному броситься наверх, как другой хватал его, оттаскивал назад и, получив таким образом преимущество, бил. После нескольких попыток и тот и другой перестали стремиться к тропинке.

Это была дикая, нелепая, безумная драка: на крутом склоне горы, под ошеломляюще синим и солнечным гавайским небом, по которому безмятежно плыли белейшие, пушистые комочки кучевых облаков. Далеко-далеко внизу, за крутым и ровным, как лыжный спуск, склоном горы, между черных скал, вдоль прерывистой полоски пляжей, белел прибой, а по шоссе, маленькие, как кремешок для зажигалки, ползли машины, словно не было на свете этих двоих, которые дрались наверху.

Маст дрался упрямо, стойко, то и дело оскальзываясь на крутом склоне, задыхаясь, хватая воздух ртом, и удары гудели в его голове и теле, как большой колокол. Он едва ли помнил уже, из-за чего драка, он знал только, что должен победить и что его бьют. У Грейса были гораздо длиннее руки; в силе он немного уступал Масту, зато доставал его втрое чаще, и Маст это понимал. Хотя он продолжал драться — опять удар, опять выдержал, опять оскользнулся, опять устоял, — он понимал, что побежден. Хотя он продолжал наносить удар за ударом, он уже смирился с поражением. Поэтому для него было полной неожиданностью и прямо чудом, когда после особенно тяжелого обмена ударами Грейс вытолкнул из разбитых губ: «Хватит. Сдаюсь. Твоя взяла».

Маст, с карикатурно распухшим лицом, согнув руку для удара, смотрел на него заплывшими глазами и не верил. Лицо у Грейса тоже распухло, и, пожалуй, еще хуже. Вся правая сторона, куда пришелся удар ногой, была желто-багровой, и глаз не открывался.

— Не могу, когда бьешь по разбитому глазу, — кое-как вылепил Грейс толстыми губами, но не без достоинства.

Маст опустил кулак, повернулся и пошел вверх по склону. Дважды он оскальзывался и падал на колени и совсем не был уверен, что взойдет. Но взошел и, взойдя, направился прямо к О’Брайену, взял у него из рук пистолет с кобурой, вернулся к палатке и пристегнул кобуру к поясу, с которого ее снял Грейс. Тогда он сел. Потом, словно вспомнив, взял пояс и застегнул на себе.

Чуть погодя приплелся Грейс и так же тупо уселся перед входом в палатку.

— И больше мой пистолет не трожь, — протолкнул сквозь распухшие губы Маст, глядя на него заплывшими глазами. — Или получишь по новой. А если захочу оставить пистолет в палатке, я оставлю, а ты оставь его в покое.

— Ладно, — хрипло сказал Грейс. — Но если бы ты не заехал ногой, ты бы со мной не справился. Может, мы с тобой еще потолкуем.

Но ясно было, что он просто храбрится, и в оставшуюся неделю он так и не собрался потолковать с Мастом. Маст был рад. И хотя он решительно заявил, что будет оставлять пистолет в палатке, он его больше не снимал. Рисковать не имело смысла. На ночь он опять засовывал пистолет под ремень и под застегнутую рубашку и даже пояс с кобурой и обоймами не снимал. Как только, он смог двигаться — а смог он только к вечеру после драки, — он объявил Грейсу, что отселяется. Он не будет жить с обманщиком и вором. Он спустил палатку, отстегнул свою половину, забрал свою веревку, свою долю колышков и устроил себе ложе из полупалатки и одеял с другой стороны очага.

Впрочем, все это не имело значения. Ни палатка, ни ношение пистолета. Лад и согласие, царившие на перевале Маркони и в историческом первом охранении перевала, были поломаны. Грейс угрюмо продолжал стелить себе на месте бывшей палатки; остальные двое тихо сидели в своей. Все они опять уяснили, что они еще в армии, что эта армия и мир, окружающий их, воюют. Драка положила конец странным и почти идиллическим каникулам, вернула их в ту жизнь, какой им положено жить. Смена в тот день не явилась, не явилась и на следующий, но им было все равно. За день до драки они были бы рады-радехоньки, что смены нет, а теперь они не смотрели друг другу в глаза и разговаривали только при крайней необходимости. Само собой разумеется, Маст не разговаривал с Грейсом. Когда криками из расселины дала знать о себе, а потом и вскарабкалась на склон смена, у них оставалось полфляги воды, пол-ящика сухого пайка, и они уже подумывали послать кого-нибудь вниз — выяснить, в чем дело. Никто не огорчился, что смена пришла, что им уходить.