Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

силу чисто политических побуждений, как необходимым условием обеспечения своего могущества и независимости»[840]. Действительно, российская экспансия диктовалась, по большей части, соображениями геополитики и национальной безопасности, а не экономики. Окраинные территории не были источником обогащения, а многие и не могли быть в принципе, коль скоро большая часть империи была либо совершенно не рентабельна даже для проживания в силу климатических условий, либо сильно отступала в развитии от центра, который выступал источником инвестиций, а не наоборот.

В отличие, скажем, от Оттоманской империи, которую все справедливо считали обреченным «больным человеком», Российская империя, несмотря на трудности, несмотря на очевидное унижение в русско-японской войне, была на подъеме, увеличивала свою военную и экономическую мощь, и никто не предсказывал ее распада в какой-либо обозримой перспективе.

Наконец, Россия была страной, которая, по моему глубокому убеждению, вступала, как и другие крупные европейские страны, на путь формирования нации-государства.

«Расширение политического пространства и появление гражданства социального пришлось на период, захвативший все начало XX века, — пишет видный знаток вопроса Майкл Манн. — Именно в это время и большей частью в Европе зародились первые настоящие нации-государства»[841]. В российском сознании, да и во многих государственно-правовых документах понятие нации все еще имеет отчетливую этническую окраску — один язык, одна религия, одна психология и т. д. К современным теориям национальной политики и к современному миру подобная трактовка не имеет никакого отношения. Обратимся к их определению, которое предлагает директор Института этнологии и антропологии РАН академик Валерий Тишков: «Понятие «нация»… по сути подразумевает народ в смысле государственного территориального сообщества. Связь понятий нация и государство отражена в сложной категории «нация-государство» (nation-state). Это есть общепризнанное обозначение всех суверенных государств мира, входящих в Организацию Объединенных Наций и считающих себя государствами-нациями»[842]. При этом полиэтничный состав населения вовсе не служит непреодолимым препятствием для формирования гражданской нации и создания нации-государства.

Считается общепризнанным, что в начале XX века Великобритания, Франция, Германия, даже Испания уже были нациями-государствами, хотя все они при этом оставались глобальными империями, имели крайне неоднородное в этноконфессиональном плане население и внутренние колонии. Не следует забывать Северную Ирландию и Шотландию в составе Великобритании, Бретань и Корсику в составе Франции, лоскутную империю, созданную Бисмарком, Кастилию, Каталонию, Страну Басков в Испании. Многоэтничность и поликонфессиональность — абсолютная норма для современных национальных государств. По многообразию этнических, религиозных, расовых групп многие страны далеко оставляют позади и дореволюционную, и тем более современную Россию с ее 135 народами. Вот как, по данным ООН, выглядит количество этнических групп в некоторых странах современного мира: Китай — 205, Камерун — 279, Индия — 407, Нигерия — 470, Индонезия — 712, Папуа — Новая Гвинея — 817[843]. Все они являются безусловными нациями-государствами. Почему же нашу страну никогда не относили к этой категории? А ведь основания для этого есть.

Еще в XIX веке система управления окраинами строилась с учетом местных традиций и особенностей, в первую очередь национально-культурных и религиозных. Это отражалось и в разнообразии учреждений и должностных лиц, это управление осуществлявших, и в особом административно-территориальном делении — наместничества, генерал-губернаторства, области, округа, магалы и т. д. Однако чем дальше, тем более очевидной становилась тенденция к постепенному втягиванию окраин в общероссийскую систему управления, выравниванию различий в управленческих моделях. «После Великих реформ Россия, — пишет Тишков, — становилась все более современным («национальным») государством в смысле административной, правовой, культурной унификации всех частей империи и интеграции общества по вертикали через сословные, религиозные и регионально-этнические барьеры, которые имелись среди населения»[844]. За этим скрывалась не только и не столько злая воля «колонизаторов из тюрьмы народов», сколько объективная потребность развития индустриального общества, связанная с необходимостью развивать максимально широкое и единое экономическое пространство, стягиваемое бурно развивавшейся транспортной инфраструктурой.

Имело значение и желание предотвратить распространение сепаратистских настроений. На практике это означало стремление царского правительства рационализировать систему госуправления, создать единое административно-правовое и культурно-языковое пространство, а значит — и гражданскую нацию. Однако любые практические шаги к унификации системы регионального управления вызывали бурю негативных эмоций. И, напротив, националистические тенденции по окраинам страны с восторгом поддерживались либеральной и социалистической интеллигенцией, причем как в регионах, так и в столицах.

Формулировалась ли задача создания нации-государства, гражданской нации концептуально на уровне государственной политике? Скорее, нет. «Самодержавие просто пыталось «воспитывать» народы (начиная с православных и делая это довольно грубо) соответственно собственным удобствам управления по ходу освоения новых территорий, — описывает логику власти Булдаков. — Самодержавие исходило из восприятия народов и территорий как пластичной этногеографической среды и потому старалось действовать осторожно. Разумеется, это не имело ничего общего с гуманизацией межэтнических отношений, — на жесткую политику сил не находилось»[845]. Конечно, не все так примитивно. В умах управленческой элиты, безусловно, существовал образ России как страны, где лояльность окраин обеспечивают не только власть и сила, но и цивилизационное притяжение. Однако, российский политический класс не предложил убедительной и привлекательной концепции русскости, не сводимой ни к этническому, ни к имперскому государству.

К началу XX столетия доминирующей в российских интеллектуальных и политических кругах по-прежнему оставалась идея национального единства, национальной государственности империи, основоположником которой выступал известный публицист Михаил Катков. По этой теории, Россия могла существовать только как государство, где обеспечено преобладание титульной нации, поддерживается единство правового поля, властных институтов, государственного языка. При этом другие народы могли сохранять свою культурную, языковую, религиозную автономию в пределах, не угрожающих целостности страны[846]. К подобному мнению склонялись и приверженцы охранительной «теории официальной народности», и вполне либеральные идеологи равноправия в рамках «этнически единого национального государства».

Следует заметить, что споры о критериях «русскости» — язык? православие? кровь? — вплоть до революции носили весьма острый характер. Приверженцы отождествления понятий «русский» и «великорусский» находились о очевидном меньшинстве, доминировала идея общерусской нации, объединяющей всех восточных славян. В классическом исследовании известного этнолога и географа Александра Риттиха «Славянский мир» говорилось, что Россия «в смысле славянства представляет сплошное тело, заключающее в Европейской России, без Кавказа и Финляндии, 82 % славян, из которых на долю одних русских приходится 75 %. Последние делятся натри наречия: великорусское — 49 %, белорусское — 5 % и малорусское — 20 %»[847]. Причисление к русским также украинцев и белорусов было тогда общепринято не только в России, но и за ее пределами. В «Народоведении» немецкого автора Ф. Ратцеля говорилось как о само собой разумеющемся о трех ветвях единого народа, которые «вообще можно назвать северно-, южно- и западно-русскими»[848].

Представление о православии как сути русскости было чревато проблемами с интеграцией сектантов, старообрядцев, белорусов-католиков,