Александр у края света - Том Холт

— Мне?

— Тебе. — Он покачал головой. — Ты, конечно, к тому моменту усвистал в свою Ольвию с ватагой веселых идеалистов. И, конечно, не забыл оставить все эти прекрасные впечатления в голове юного царя Александра. Боги ведают, что уж ты там там ему наговорил во время долгих, вдохновляющих бесед под смоковницей в Миезе…

— Клянусь тебе, — перебил я, — что не помню вообще никаких бесед. Он упоминает их в письме, но это первый раз, когда я вообще о них услышал. Думаю, он перепутал меня с кем-то еще.

— Херня, — ответил Эвдемон. — Ты просто забыл. Я знаю, что так и было, потому что царь Александр сам мне рассказывал, а человек вроде меня верит во все, что говорит вышестоящий офицер; так что он прав, а ты нет.

В любом случае, — продолжал он, — я отказываюсь верить, что кто-то мог перепутать тебя с каким-нибудь великолепным мыслителем или среброустым оратором. Легче утку перепутать с быком. Так что это не мог кто-то другой, это должен быть ты. У нас в армии, — заключил он радостным тоном, — это называется «логика».

Я пожал плечами.

— Хорошо, — сказал я. — Может быть, я и сделал что-то такое, что пустило корни в александровом уме, не знаю. Все возможно. Но мне все равно непонятно, как это обстоятельство погубило твою жизнь.

Эвдемон зевнул и потянулся, скривившись.

— Найдется ли в этой крысиной норе чего-нибудь выпить? — вопросил он недовольно. — Моя глотка суха, как кожа щита.

— Что-то ничего не вижу, — ответил я.

— Что ж, в таком случае, — сказал Эвдемон, — один из нас должен пробежаться до столовой и добыть кувшин казенного красного. И кто бы это мог быть, спрашиваю я себя?

В общем (как поведал Эвдемон, когда я вернулся нему с кувшином и парой чаш), это были благодарность или уважение: они и испортили ему жизнь.

— Если б ты не родился или умер во младенчестве, или ухитрился найти себе в юности подобающее занятие, вместо того чтобы обманывать легковерных и иностранцев, ничего дурного бы не случилось. Когда Александр сделался царем и затеял свой поход, я отправился с ним в качестве младшего командира легкой пехоты, выполняя свой долг, зарабатывая на жизнь и имея долю в добыче и сейчас бы дослужился до синтагмарха вспомогательных войск и, может быть, заместителя наместника провинции с толпой секретарей, выполняющих за меня всю работу, а сам бы целыми днями бездельничал, пьянствую и досаждая женскому населению. Обрати внимание: все это без чужой помощи, собственными усилиями; неплохо для человека, явившегося в Македонию в рваных сандалиях и поношенной тунике.

Вместо этого мне выпало стать твоим братом. Моей вины тут нет, но какая разница?

Помню, я сидел у столовой, играя в кости, когда за мной явились. Это были свитские ублюдки, сплошь полированные бляхи и белоснежные туники, отпрыски знатных македонских родов; в общем, мне было сказано, что Александр желает видеть меня немедленно; немедленно я и отправился к нему, гадая, чего такого я натворил и вернусь ли в свою палатку живым.

Излишне упоминать, что никогда с ним до того не встречался. О, я видел его, да; каждый видел его — на параде, на марше или на официальных мероприятиях. Не стоит и говорить, что Александр, которого ты видишь с большого расстояния поверх чужих голов — это совсем не то же самое, что Александр, с которым ты беседуешь лицом к лицу. Александр в публичной ипостаси: что ж, надо иметь рыбью кровь, чтобы в него не влюбиться. Вид, поза, стиль, голос, ореол власти — я бы пошел за ним на край света, чертова прорва народа так и поступила. Все по-честному. Этот Александр достоин преклонения. Таким его знают девятьсот девяносто девять из тысячи, и знакомиться с ним ближе не следует, поскольку столь совершенен это публичный образ, что приближение может только разочаровать, разрушить иллюзию, а служение возможно только совершенству. Говорю тебе, Эвксен, не встреть я из-за тебя Александра, я был счастлив в вере в его совершенство, как мул в торбе; счастлив драться за него и умирать, счастлив потратить всю жизнь, таскаясь по пыльным горным дорогам и страдая от поноса. Но не вышло: я встретился с настоящим Александром и узнал, каков он на самом деле. Вот повезло!

Так вот: меня оставили в унылом маленьком дворике, где я и проторчал большую часть вечера, пытаясь устроиться поудобнее на каменной скамье, пока не явился какой-то помощник младшего помощника старшего помощника секретаря и не заявил: царь тебя ждет. Я вошел и увидел его, он сидел на ступенях трона и трепался, а какой старый хрен записывал. Я спрашивал себя, да в чем вообще проблема, дурак? Ты не сделал ничего плохого, так чего бояться? Другой же голос нашептывал: положим, если свериться с записями, за тобой числится пара десятков проступков, за которые выгоняют со службы, и еще пара-тройка таких, о которых вообще лучше не думать... Словом, в этот момент я был не самым счастливым человеком в мире. Оглядываясь назад, я понимаю, конечно, что так проявлялось по-солдатски развитое чувство смертельной угрозы; какой смысл в отточенных до остроты бритвы инстинктах, если к ним не прислушиваешься?

Итак, я стоял по стойке смирно — говорю тебе, дикие псы могли бы глодать мои ноги, но я бы не шевельнулся без команды «вольно» — и ждал, пока он покончит с письмом и заметит меня, как будто мудрено заметить шестифутового солдата в доспеха в комнате такого размера.

— Декадарх Эвдемон, — сказал он. — Вольно, пожалуйста. Садись. Спасибо, что зашел.

Знаешь, что я еще ненавижу? Когда вышестоящий офицер разговаривает с тобой так, будто ты городской голова или персидский посол. Непонятно, что в таких случаях делать. Если вести себя по уставу, получится грубо. Но если сказать «Спасибо, присяду, пожалуй» и плюхнуться на кушетку, закинув ноги на стол, следующее, что услышишь — список обвинений, зачитываемый адъютантом. В общем, я сел как будто на пучок кольев длиной в ладонь и стал ждать, что он скажет.

С чем он и не замедлил. Он сказал, что из всех замечательных людей, с которыми его сводила судьба (или что-то в этом духе), Эвксен из Афин больше всех, живых или мертвых, повлиял на формирование его взглядов на самые важные материи, и что он должен Эвксену больше, чем сможет когда-нибудь заплатить. Я сидел и думал: а было бы неплохо узнать, кто такой этот Эвксен, как вдруг на меня будто крыша обрушилась — я понял, речь идет о моем брате Эвксене. То есть, если говорить совершенно прямо — о тебе. Но это было настолько невероятно, что мне пришлось вмешать и уточнить.

— Прошу прощения, господин, — сказал я. — Могу ли я спросить: ты говоришь об Эвксене, сыне Эвтихида? Моем брате?

— Разумеется, — сказал он, слегка нахмурившись, как будто мой тон ему не понравился. — И мне не стыдно признаться, декадарх, что этот человек был для меня больше, чем ментор, он был... . И тут он сбился, поскольку «ментор» было именно тем словом, которое он хотел использовать, но не мог, потому что уже использовал. — Когда история нашего времени будет записана, — сказал Александр, — люди начнут понимать, насколько важна была его роль, каких невероятных вещей он добился.

— Господин, — сказал я.

— Поэтому, — продолжал он, — я хочу отплатить ему, сделав что-нибудь для тебя. Видишь ли, — сказал он, — я знаю, какого сорта этот человек: он не заботится о деньгах, положении и прочей подобной чепухе…

(— Он так сказал? — прервал я Эвдемона.

— Это в точности его слова, — ответил брат.

— Адское пекло, — сказал я. — Ладно, продолжай).

— Подобной чепухе... — говорил он. — Как можно оскорбить предложением денег человека, который безо всяких сожалений оставил мирские блага и семейные узы, чтобы стать скромным учителем, а затем отверг все награды, чтобы возглавить колонию на самом краю земли? Я был бы опозорен, сделай я такое предложение такому человеку. Это было бы предательство.

У меня хватило ума ничего не это не сказать; я просто сидел себе, как будто в задницу мне воткнули двенадцатифутовую пику. При этом мне пришло в голову, что может быть Эвксен и в самом деле был учителем этого парня, потому что ничем иным его дурацкую напыщенность объяснить невозможно.

Я хочу сказать, было видно, что он сам собой заслушивается. Не самое приятное зрелище, уверяю тебя.

— Итак, — продолжал он, — поскольку я не могу вознаградить его лично, меньшее, что в моих силах — это оказать милость его брату, не так ли?

Я молчал, как рыба, и не сказал, что коли он так думает, то с его стороны было бы очень мило не стирать с лица земли большую часть нашей семьи при Херонее — да, я об этом слышал; бывает, что тут еще скажешь.

Он вроде как улыбнулся и сказал:

— Знаешь, Эвдемон, думаю, мы с тобой очень похожи.

Тут я его совсем не понял.

— Господин, — сказал я, и вроде бы сказал вежливо.

— Мы оба, — продолжал он, — нашли свои пути в жизни; наш путь — служба, друг мой, служение чему-то за пределами здесь и сейчас. Мы принадлежим не моменту, а вечности. Ты согласен?