Виргинцы (книга 2) - Уильям Теккерей

— Oui, Henri {Да, Генри (франц.).}, — воскликнула она, — il a jure do m'epouser, et les princes tiennent parole, n'est-ce pas? O oui, ils tiennent parole — Si non, tu le tueras, cousin… tu le… ah!.. que je suis folle… {Он поклялся жениться на мне, а принцы умеют держать слово, не так ли? О да, они держат слово. А если нет, ты убьешь его, кузен… ты его… Ах, я теряю рассудок… (франц.).} — Тут жалобные восклицания и смех возобновились, сбежались испуганные слуги, а бедняжка, хоть и затихла немного, все оставалась во власти странного обмана чувств, — ей казалось, что я — это Генри из ее далекого прошлого, который любил ее и был ею отвергнут, чьи кости покоятся далеко в чужой земле на берегу Потомака.

Моя жена с помощью служанок уложила тетушку в постель, а я побежал за доктором. Всю ночь она возбужденно бредила. Сиделки и доктор не отлучались от нее. Наконец под воздействием снотворных она уснула. После пробуждения мысли ее уже не путались, но речь стала нечленораздельной, и одна рука и нога были парализованы.

Я не стану описывать течение ее болезни и печальный исход: к чему следить, как угасает жизнь, как этот мерцающий огонек то вспыхивает, то затухает. Временами сознание ее прояснялось (и тогда она требовала, чтобы Тео безотлучно находилась возле ее постели), а затем ум ее снова мутился, и несчастная, прикованная к одру болезни женщина воображала себя молодой и бредила, заново переживая свое прошлое. Тогда я опять становился для нее Генри, и она призывала меня отомстить какую-то обиду или оскорбление, сохранившуюся лишь в ее больной памяти (хотя я и мог, конечно, кое о чем догадываться).

— О, они всегда были такими, — бормотала она. — Они всегда предавали тех, кого любили — и мужчин и женщин. Je me vengerai, о oui, je me vengerai {Я отомщу, о да, я отомщу! (франц.).} Я знаю их всех, всех до единого, я пойду к милорду Стейру и покажу ему список. Незачем меня убеждать! Его вера не может быть истинной. Я вернусь к вере моей матери, хотя она не любит меня. Она никогда меня не любила. Почему вы не любите меня, матушка? Потому что я такая испорченная? Ah, pitie, pitie! O mon pere! {Ах, сжальтесь, сжальтесь! О, мой отец! (франц.).} Я хочу исповедаться… — И несчастная парализованная женщина сделала попытку приподняться на постели.

Так опустим же занавес. И сейчас еще я со страхом вспоминаю эти горячечные слова, это бормотание, доносившееся из-под полога, из полумрака, и бледное лицо моей жены, сидящей с молитвенником на коленях, и служанок, бесшумно двигающихся по комнате, и тиканье часов за стеной, отсчитывающих ускользающие минуты, я косой луч солнца на портрете Беатрисы, румяной, улыбающейся, в расцвете красоты, с каштановыми локонами, рассыпавшимися по плечам, и лучистым взглядом, словно прикованным к неясно различимой фигуре, распростертой на постели. Сначала я никак не мог понять, почему служанки так настойчиво пытались выпроводить нас из комнаты. Но когда стало смеркаться, в дверь заглянул слуга и что-то шепнул на ухо Бретт, а та с несколько растерянным видом попросила нас спуститься вниз, потому что… Потому что, видите ли, больную пришел навестить врач. Тогда я не сказал моей жене, кто такой этот "Врач", но когда он, проскользнув мимо нас, стал подниматься по лестнице, я сразу распознал в нем католического священника. А когда Тео снова была допущена к больной, у баронессы уже отнялся язык; она больше не узнавала никого из окружающих и отошла в лучший мир не приходя в сознание. Во время ее болезни все родственники прилежно наведывались к ней, но она не желала видеть никого, кроме нас. Тем не менее, когда она скончалась и мы спустились вниз, то увидели в гостиной бледное лицо лорда Каслвуда, вдовствующую графиню и мистера Уилла. При нашем появлении они с алчной тревогой воззрились на нас. Они жаждали схватить свою добычу.

Когда завещание тетушки Бернштейн было вскрыто, выяснилось, что она составила его пять лет назад и все свое состояние завещала своему дорогому племяннику Генри Эсмонду-Уорингтону из Каслвуда в Виргинии. "С нежной любовью и в память имени, которое он носит". Состояние было невелико. Жила она, как оказалось, главным образом на пенсию, пожалованную ей монаршей милостью (за какие заслуги, сказать не берусь), но выплата пенсии, разумеется, прекратилась с ее смертью, и наследнику досталось после нее всего несколько сот фунтов, кое-какие драгоценности, безделушки да обстановка дома на Кларджес-стрит, на распродажу которой съехался весь Лондон. Портрет кисти Неллера приглянулся мистеру Уолполу, но я, воспользовавшись деньгами Гарри, отторговал портрет, и теперь он висит над камином в комнате, где я сейчас пишу. И вот после продажи драгоценностей, кружев, различных безделушек и тетушкиной коллекции старинного фарфора доставшееся Гарри наследство оказалось немногим больше четырех тысяч фунтов. Мой же собственный капитал свелся в это время к двадцати фунтам, и я позволил себе распорядиться сотней фунтов из наследства Гарри, остальную же сумму перевел капитану Генри Эсмонду в Виргинию. Я не постеснялся бы взять себе из этого наследства и больше (ибо долг моего брата значительно превышал указанную сумму), но Генри только что написал мне, что ему представился необычайно выгодный случай приобрести поместье с неграми по соседству с нашим, и мы с Тео, разумеется, с радостью отказались от своих скромных притязаний, чтобы мой брат мог хорошо обосноваться на родине. О том же, в каком положении находятся мои дела, бедняга Гарри в то время не знал. Наша матушка не нашла нужным сообщить ему, что она перестала оказывать мне поддержку. Гарри же при покупке им нового поместья она помогла весьма значительной суммой из своих сбережений, и мы с Тео были всей душой рады его преуспеянию.

А как удивительно складывалась тем временем наша с Тео судьба! Почему так благосклонна была к нам фортуна, что стоило нашему кошельку совсем опустеть, как он наполнялся снова! Я уже буквально до последнего пенса истощил наши сбережения, когда бедняга Сэмпсон пришел мне на выручку со своими шестью гинеями, и на эти деньги я сумел протянуть до получения своего полугодового гувернерского жалованья от мистера Фокера, а после этого сотня фунтов из наследства Гарри, на которую я наложил руку, помогла нам просуществовать еще три месяца (мы сильно задолжали нашей домохозяйке, иначе этих денег хватило бы и на больший срок), а когда и эти деньги стали подходить к концу, мы получили, — как вы думаете, что? — чек на двести фунтов из Ямайки вместе с десятью тысячами добрых пожеланий и отеческой взбучкой от генерала, укорявшего нас за то, что мы не сообщили ему о своих затруднениях, о которых он узнал только от мистера Фокера, в столь восторженных выражениях расхваливавшего Тео и меня, что наши добрые родители еще больше возгордились своими детьми. Неужели никак невозможно уладить мою ссору с матушкой? Тогда мне надо приехать на Ямайку. Здесь у них хватит на всех, и его превосходительство губернатор незамедлительно устроит меня на какую-нибудь должность.

"Приезжайте к нам!" — писала Этти. "Приезжайте к нам! — писала тетушка Ламберт. — Как можно, чтобы мои дети терпели нужду, в то время как мы тут катаемся в карете его превосходительства и солдаты повсюду отдают нам честь! И разве Чарли не приезжал к вам из школы на каждые каникулы? А сколько полукрон моего дорогого Джорджа перекочевало к нему в карман!" (Все это, конечно, была правда, ведь к кому же и поехать мальчику на каникулы, как не к родной сестре, и можно ли объяснить ребенку, что наш запас полукрон весьма скуден?) "Во всех своих письмах ко мне он говорит о том, как вы неизменно добры к нему и как он любит Джорджа и маленького Майлза. А как же нам-то хочется увидеть маленького Майлза!" — писали они обе, и Этти, и ее маменька. "А его крестного отца, — (это уже писала Этти), — который был так добр к моей ненаглядной сестричке и ее сыночку, я обещаю поцеловать при встрече!"

Увы, нашему юному благодетелю не привелось узнать, с какой любовью и благодарностью говорилось о нем в нашем семействе. Я вспоминаю его сияющее личико над забором перед нашим домиком в Ламбете, куда он прискакал на своей лошадке, — ведь больше нам не суждено было его увидеть. На Рождество мы получили корзинку с большой индюшкой и тремя парами куропаток; в корзинку была вложена карточка, а к одной из куропаток приколота записка: "Подстрелил М. У." Мы написали мальчику письмо, благодаря его за подарок, и сообщили ему слова Этти.

В ответ на наше письмо пришло послание от леди Уорингтон. Она считает своим долгом сообщить мне, писала эта дама, что ее сын, отправившись ко мне, проявил неповиновение и что ей только сейчас стало об этом известно. Зная о том, как понимаю я сыновний долг (доказательством чему служит мой брак), она отнюдь не желает, чтобы ее сын перенял мои взгляды. Горячо уповая на то, что я когда-нибудь раскаюсь в своих заблуждениях, она предпочитает не касаться больше этой неприятной темы и остается моей искренней, и так далее, и так далее. Это милое послание послужило как бы приправой к индюшке бедного Майлза, украсившей наш праздничный стол в новогодний вечер. От письмеца леди Уорингтон куски индюшки застревали у нас в горле, но зато Сэмпсон и Чарли лакомились ею вовсю.