Повести и рассказы - Олесь Гончар

Мальчишеский совет, уже и о работе забыв, собрался во главе с Бугром под черешней обсудить очень важный для всех вопрос: как проучить Крокодила? Как отомстить ему?

— Чего он цепляется ко всем, халява старая?

— Какое он имеет право?

— Учудить ему что-то надо, — сказал Бугор. — Такое учудить, чтобы лопнул с досады.

Это понравилось компании.

— Учудить! Учудить! — послышались отовсюду веселые правонарушительские голоса.

Фрегаты облаков белеют по горизонту, а здесь, среди пустынного ландшафта, среди воображаемых лесов Геродотовых, которые когда-то тут зеленели, населенные нимфами, сатирами-фавнами, пробирается нечто похожее на лунный вездеход. Никаких фавнов: безжизненно, голо, один молочай растет. Песчаные наносы желтеют, кучегуры, чубатые и бесчубые. Иль, может, и вправду где-то там фавны среди них притаились, как козлики, поглядывают: кто едет? кто смеется в том брезентовом шарабане? Так и есть, «газик», вездеход научно-исследовательской станции. Кроме водителя, парня ироничного, в машине еще доктор наук (он же и директор), симпатичный толстячок в белом костюме, в брыле, да Оксана Кульбака, которая наконец-то вырвалась проведать сына. Собственно, директор сделал ей одолжение: отправляясь на ГЭС, прихватил и ее, — это почти по дороге. Весело в машине, вспоминают смешное приключение, хотя оно могло закончиться и очень печально… Приключение касалось саперов, которые недавно обезвреживали в этих песках мины и снаряды. Натаскали своих ржавых трофеев целую кучу, заложили взрывчатку, подожгли шнур и бегом к машине. Дрр! дрр! — а она не заводится. Вот тогда-то поневоле пришлось ставить рекорд, убегая вниз, в лозняки. Такую скорость развели, пустившись наутек, что олень мог бы позавидовать… Припомнились также разные шутки, которые откалывал Порфир, в частности тот знаменитый случай, когда хлопец осами накормил одного станционного болтуна. Есть такой у них, рта не закрывает, ничем его не остановить, когда начнет излагать будущую свою диссертацию, вот Порфир и подсунул ему ломоть кавуна с осами. Тот как хватил — три дня потом не мог разговаривать: язык распух, во рту не помещается… А Порфир с ватагой ходит следом: расскажите, дядя, еще про свою диссертацию…

— Юморист он у тебя, с ним не соскучишься, — говорит Оксане водитель. — Огонь-хлопец…

— Огонь-то огонь, да только как он там сейчас… На пользу ли пойдет ему их целодневная муштра?

— Вышколят! Там умельцы такие, что и зайца научат спички зажигать!.. Педагогом спецшкол, я слыхал, даже платят больше, потому что их работа приравнивается к работе во вредном цеху: несколько лет повоспитывает своих «трудных», и уже нервов нет, уже руки трясутся…

— А у нас без Порфира даже слишком тихо стало, — улыбнулся директор станции. — То, бывало, какой-нибудь номер да отколет, чем-нибудь да оживит наш будничный ландшафт… Думаю, он и там штукарит…

— Это уж натура такая: пока чего не сотворит, и спать не ляжет.

— Ох, заводной, — усмехнулся шофер. — Нет, с ним не соскучишься…

— Порой прямо золотое дитя, — сказала Оксана, — И успокоит тебя, обнадежит, и школу обещает больше не пропускать, изо всех сил клянется: конечно, и клятвы у него с фокусом: «Вот чтоб я вчерашнего дня не видал!..»

Теперь сыновьи проказы даже забавляли мать, вызывали снисходительную улыбку, она уже представляла себе скорую встречу с ним, предвкушала радость свидания, добротой и нежностью, нерасплесканной лаской была переполнена ее душа. Надежды на сына, вера в то, что он становится лучше, — это было сейчас самое светлое в ее жизни. Вот только не забудет ли он там дом родной, не разучится ли за всеми науками и муштрами мамусю любить?

Своими сомнениями она поделилась и с доктором наук, которому это было тоже, видно, не безразлично.

— Там, где дети перестают родителей любить, — с грустью сказал он, — там конец всему… Оттуда и начинаются все беды, все несчастья. И прежде всего несчастья для них же самих, для детей. Жаль только, что они приходят к пониманию этого, когда уже бывает поздно…

— Вы считаете, что и Порфир… забудет меня? Отвыкнет?

— Я этого не сказал. Наоборот, мне кажется, в нем есть нравственные устои, богатство чувств… А что хлопец сейчас среди «трудных», на таком испытании, то это не страшно. Не трудности делают нас черствыми… По моим наблюдениям, любовь только крепнет, когда человеку трудно.

— Не обижают ли там его? — вырвалось у матери. — Говорила, правда, учительница, что на уроках труда он хорошо себя показал…

— В мать пошел, — весело сказал водитель. — Да и дед был классный трудяга. Вот был старик! И тоже выдумщик! Едет в аптеку — и ястребок на плече, личная охрана, не тронь, мол, моего хозяина, не то и глаза выцарапаю… Мастер, мастер был твой старик…

— К дочке его тоже вот изо всех стран за опытом едут. Только из машины — сразу: а ну, где тут ваша знаменитая виноградарница?..

— Будет вам, а то перехвалите, — отмахнулась Оксана.

Водитель, закурив, принялся снова за свое:

— Иван Титович, а что будем делать, если ее у нас высватают, — кивнул на Оксану, — и увезут бог знает куда?

— Кому я там нужна, — смутилась Оксана, хотя втайне, кажется, была довольна шутками на эту тему.

— Мы ей тут, на месте, подыщем пару, — сказал Иван Титович. — Обязательно подыщем! Так тому и быть: за счет станции сыграем свадьбу, пусть уж потом налетает контроль…

— Верно, не мешало бы немного расшевелить нашу Камышанку, — не унимался водитель. — А то уж и свадьбы какие-то тусклые…

— Это правда, — поддержала Оксана водителя. — Редко и песню живую услышишь, все больше из радиолы… Мотоциклы по дворам, антенны над головой, каждый в достатке живет, а выйдешь вечером — ни танцев, ни песен… Темно по хатам, только голубенькие огни, как на болоте, в окнах блуждают — то все наши перед телевизорами сидят, хоккей смотрят, провалился бы он совсем…

— Не ругайся, я тоже хоккейный болельщик, — напомнил водитель. — И тебе подыщем жениха с телевизором. Просватаем за такого, у которого два телевизора в хате…

Догадывается Оксана, кого он имеет в виду. Один он у них — молодой вдовец механик Юхим Обертас, что прошлый год жену похоронил: током убило, когда гладила белье… Из переселенок, лаборанткой работала. И как они любили друг друга, казалось, до старости дойдут в глубокой взаимной любви… Когда механик потерял ее, думали, и сам вряд ли выдержит, не тронулся бы умом от горя, от переживаний… Оксана с соседками иногда забегает к механику в хату хоть немного навести порядок — запущено же, не подметено… Забежит, а он в сапогах на постели лежит, бледный, с закрытыми глазами — спит или только думает… По углам два телевизора (ни один не работает), на окнах тяжелые, красного плюша, портьеры, от них и в хате вроде красный туман какой-то висит… А однажды застала Юхима за странным занятием: стоит у стола с электрическим утюгом в руке и гладит блузки жены! Говорят, перед каждым праздником сам молча стирает их и гладит… Потому что Лида, жена, еще жива для него, и разве ее мог бы кто-нибудь ему заменить? А эти, вишь, не понимают, уже бы им сватать… И вы, товарищ директор, хоть и доктор наук, хоть про мильдию да про филлоксеру все знаете до тонкостей, но в науках сердечных, людских, простите, не очень вы, кажется, разбираетесь…

— По нашим данным, и он бы не против, — говорит директор, намекая на механика. — Оба еще молоды, крепкую семью создали бы… И надежный, коренной, это вам не из пришлых: одной ногой тут, а другой уже за Перекопом… У летуна ведь один ответ: «Я у вас не вечный…». А вы оба корнями здесь, в этих песках, вы как раз вечны…

— Оставим этот разговор, — сказала, погрустнев, Оксана, — неловко даже. Как вы можете решать? А если он еще жену любит и ему не до меня? Да, может, и у вашей гектарницы не все еще…

И слезы враз блеснули у нее на глазах. После этого непрошеные сваты приутихли, больше не трогали нервную свою спутницу.

Откуда им было знать, как все это мучительно сложно для женщины, для матери, имеющей дитя. Однажды попыталась и обожглась. Были и после того возможности, были ночи сомнений, но в конце концов материнское вновь побеждало, вновь говорила себе: «Неродного батька ему? Нет, лучше буду одна, для него буду жить!..»

Любил Антон Герасимович такие вот тихие часы, когда, подменяя часового, приходится ему самому оставаться в будке проходной. Как нигде, чувствует здесь полноту своей власти, ведь каждый, кто к тебе обращается или мимо проходит, оказывает тебе почтение, потому что ты ведаешь воротами, стоишь при том серьезнейшем рубеже, от которого начинается режимная или безрежимная жизнь.

В будке прохлада, тут даже в разгар лета не жарко; стены толстые, выложены еще монастырскими каменщиками, а окна заслоняет от солнца крупнолистый, посаженный воспитанниками виноград… В спокойном и возвышенном (как он сам говорит) состоянии духа пребывает Антон Герасимович. Вооружившись очками, сидит у столика над развернутым фолиантом, одной из тех обтрепанных старопечатных книг без начала и без конца, которые каким-то образом попадают время от времени в руки начальника режима. У него пристрастие к книжкам редкостным, откуда-то чудом добытым, за это жена называет его дома чернокнижником, конечно же, больше в шутку. Процесс чтения старопечатных книг нравится Антону Герасимовичу не только сам по себе, но еще и потому, что имеешь потом возможность неожиданным выпадом загнать в тупик кого-нибудь из этих школьных умников с институтскими дипломами, при всем честном народе утрешь ему нос, процитировав при случае нечто такое, как, например, указ Петра Первого от 9 апреля 1709 года под номером 1698: «Нами замечено, что по Невскому пришпекту и в ассамблеях недоросли отцов именитых, в нарушении этикету и регламенту штиля, в гишпанских панталонах и камзолах, расшитых мишурою, щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру из Санкт-Петербурга указываю вперед оных щеголей с рвением великим вылавливать, сводить их в литейну часть и бить кнутом, пока из гишпанских панталон зело похабный вид не останется..»