Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

На рассвете похоронили четырех убитых русских добытчиков: тотемского Полуярова, шенкурского Кораблева да двух устюжан, братанов Земсковых. Срубили и поставили над могилой крест, на котором деревянными клинышками закрепили доску с надписью полууставом, сделанной рукой Александра Андреевича.

Тела убитых алеутов и чугачей Баранов позволил родичам и соплеменникам забрать для захоронения по своему обычаю и приказал на поминки каждого убитого выдать по штофу водки.

Народы и племена Аляски, находясь на промысле вдали от родных стойбищ, хоронили своих мертвых, выезжая на байдарах в океан, навсегда отдавая могучему и щедрому кормильцу его работника.

Обещая быть на поминальной игрушке,[22] правитель решительно отказал чугачам в выдаче трех якутатцев, оглушенных кистенем Пуртова и в беспамятстве попавших в плен. Он знал обычай индейцев, с которым всячески боролся, умерщвлять пленных на поминальных игрушках для сопровождения в загробную жизнь в качестве калгов — рабов, обслуживающих нужды убитых победителей.

— Чугачи храбро бились, но тлинкитов взял Пуртов — он им и господин… Могу дать вам три папуши табаку, но отнять добычу у воина не могу.

Когда чугачи ушли обряжать своих мертвых, правитель приступил к допросу пленных через имевшегося при партии толмача, старого угалахмюта Семейку. Лица якутатцев, изуродованных кистенем Пуртова, были страшны и жалки, и только стоявший впереди рослый и сильный воин, оглушенный ударом кистеня через высокий шишак, не имел на себе устрашительных следов пуртовской руки.

— Откуда вы пришли? Как зовут тойона? — спрашивал индейцев Баранов.

Пленные, ожидая пыток и смерти, явно не хотели отвечать.

— Пуртов, поднеси воинам, однако, по стаканчику для разговора! — приказал правитель, решив испробовать такое необычное доказательство добрых намерений и великодушия русских.

Пуртов принес штоф, налил кружку и со вкусом — не яд, мол, даем — выпил. Налил вторично и протянул кружку индейцу с раздробленной челюстью.

— Клехчак, ильтлиль катлеце! Умертви, не насмехайся! — отвел индеец протянутый ему, соблазнительный напиток.

— Тляакуски! Дурак! — презрительно пробормотал Семейка, не выдерживая роли беспристрастного толмача.

— Ахчиите… Дай… — недоверчиво сказал якутатец с выбитым глазом.

Отпив половину, поднес кружку к уцелевшему глазу посмотреть, много ли осталось, затем медленными глотками допил до дна и, протянув Пуртову вынутую из-за пазухи трубку, сел на пол, где стоял, — знак: набьешь табаком — буду говорить.

— Зачем пришли сюда? — спросил правитель, выждав, пока индеец несколько раз затянулся дымом.

— Чтобы убить, — мирно ответил индеец, смахивая кровяную слезу на пол.

— Что я должен сделать с тобою?

— Также убить, — не задумываясь, ответил одноглазый. — Ахтут! Руби! — и индеец вытянул шею, ожидая удара.

— Нет, русские сильны и справедливы… Пойдете домой… Кусун хунас? Где твои родные? — спросил правитель. — Отнесете им от нас посох дружества, убранный цуклями и бисером. Тойону скажите: жду его в гости. Он и вы, когда придете с ним, получите табак, огненную воду и большие русские ножи…

Индейцы с недоверием смотрели на правителя и толмача Семейку, принявшего такой важный и торжественный вид, будто он сам был источником неожиданной милости и щедрот.

Шум и крики в дальнем конце лагеря прервали допрос. Демид Куликалов в сопровождении охотников своего отряда появился перед Барановым. Подходя к правителю, люди опускали на землю носилки с засоленным мясом убитых животных. Солонина была сложена в мешки из коры хаача — душистого кипариса. Такие мешки у индейцев, сплетенные из древесного лыка, служили в летнее время для хранения мяса, жира и заменяли ведра для доставки воды.

— С удачей, однако, Демид Софронович! — приветствовал правитель утомленных людей.

— Пудов сто промыслили, — не входя в подробности, коротко подтвердил Демид результаты опасной и нелегкой экспедиции в окрестностях, занятых враждебными и неведомыми красными племенами.

Баранов был необыкновенно доволен благополучным возвращением Куликалова. Правитель понимал, что охота в глубине края, на которую не мог отважиться даже смелый Мор, укрепит в глазах англичан прочность положения и престижа русских на берегах далекой и оторванной от России страны, к которой по русскому следу тянутся руки претендентов на разделение, — но не труда и лишений, нет! — только бобровых и котиковых шкурок…

Несмотря на добрые отношения и доверие, которое вызывал Мор, Баранов не хотел обнаружить перед иностранцами богатства залива Нучек. И было досадно, что уходило драгоценное время летних промыслов… Судно Мора приведено в порядок, вода доставлена, оставалось снабдить провизией, — и пусть плывет восвояси. Баранов подозрительно оглядел слонявшихся по лагерю матросов с «Феникса». Некоторые держали в руках по нескольку шкур бобров и котиков, выменянных у алеутов на разные безделки. Промышленным запрещалось менять и продавать пушнину кому бы то ни было помимо компании, и в другое время правитель не постеснялся бы отнять добычу у нарушителей правил компании, но с храбрыми матросами «Феникса», пришедшими на выручку в минуту грозной опасности, так поступить нельзя было.

— Пуртов, людей с «Феникса» и Измайловских покормить надобно и Демидовых не забудь. Нажарь мясца, бочонок рому выкати. Ларкин, собери людей, чтоб по лагерю не мотались! Усади, поднеси, да спой чего — ты мастер на эти дела! — таким маневром Александр Андреевич надумал пресечь «развращение» промышленных и вместе с тем отблагодарить храбрых соратников.

Через час веселый и беспутный Джим Ларкин, среди русских его звали Яшей, поднося гостям и не обходя себя кружкой доброго рому, горланил с земляками с «Феникса» песни, которые он привез на дикие берега Америки из времен своего студенчества в Тринити-колледж[23] зеленого города Дублина. В Тринити-колледж Ларкин изучал богословие, но разгром тайного общества «Бравых ребят»,[24] а Ларкин был его деятельным членом, побудил богослова искать спасения на палубе кораблей, бороздивших океаны вдали от родины. Лучшим номером своего репертуара Ларкин считал одну бодрую песню прославленного поэта крестьянской Англии Роберта Бернса.[25] Ларкин пел с заразительным чувством, как будто видя через необозримую даль свою бедную родину, угнетаемую ворвавшимися в нее чванными лордами.

Что из того, что хлеб наш грубИ платье бедное дано,Хотя в шелка одет, кто глуп,И плуты пьют вино.

Земляки Джима, матросы с «Феникса», с восторгом хлопая в ладоши, дружно подхватили боевой припев:

Все ж, несмотря на шум вокругТаких и этаких потуг,Бедняга честных, всех бедней, —Король среди людей!

Александр Андреевич, большой любитель и знаток песни, сам повинный в грехе «сочинительства», повсюду в скитаниях возивший с собой подаренный Шелиховым модный в те времена «Песенник» Михаилы Чулкова, с удовольствием, хотя и не понимал ни слова, слушал крепкий голос Ларкина, покачивая головой в такт песне. Поощренный общим вниманием Ларкин с еще большим воодушевлением начал второй куплет:

Мы ждем и верим — сгинет тьмаИ будет то, что ждут:К признанью чести и умаПо всей земле придут…

— Дружней, ребята! — крикнул Джим, и слушатели, подогретые очередной кружкой рома, подхватили припев:

И это будет — день придет,Какого не было вовек,Что человека человекПо-братски обоймет.

— Ладная песня, и спели складно… Будто свою, русскую слушал! — задумчиво проговорил Баранов. — О чем песня, перетолмачь, Яша… Ишь ты, какая она! — продолжал он, вникнув в нескладный перевод Ларкина. — Будто на российский край пригнана… Спасибо за песню, друг!

Матросы «Феникса» хлопали Ларкина по плечу, жали руку, галдели и, стараясь перекричать друг друга, убеждали «плюнуть» на контракт, которым, как они думали, опутали их земляка русские.

— Ларкин! Джимми! Ты родился артистом, ты поешь во сто крат лучше О'Сюливана, а по нему все знатные люди, посещающие Дрюри-Лэн,[26] сходят с ума. И ты похоронил себя в этой богом проклятой стране, где научился у русских медведей жрать сырую рыбу… Марш на корабль! Капитан Мор никому не позволит насильно держать нашего земляка, и мы это докажем.