Россия и Европа-т.3 - Александр Янов

С другой стороны, подумаем, каким образом мог Соловьев пред­сказать национальное самоуничтожение России еще за 30 лет до того, как оно совершилось? И ведь предсказал он его, даже не подо­зревая, что 19 лет спустя образуется партия большевиков или что социально-экономические условия в стране сложатся именно так, а не как-нибудь иначе. Предсказал лишь на основании вырождения русского национализма, заразившего своей деградацией культур­ную элиту страны. И сбылось ведь предсказание один к одному. Так при чем же здесь, спрашивается, большевики?

Глава девятая

ID И ШКОЛЫ Как губ*™ петровскую Россию

Короче, жесткая и нарочито бездоказатель-

ная концовка предыдущей главы предназначена была шокировать читателя. Подготовить его к возмутительной мысли, что никакие большевики не герои нашей драмы. Что роль их в ней, по сути, не отличалась от роли, допустим, ножа в человекоубийстве. Кто, одна­ко, объявляет нож, каким бы ни был он острым, ведущим актером трагедии?

Есть три главные школы в мировой историографии Катастрофы семнадцатого. Самая влиятельная из них, школа «большевистского заговора», сосредоточивается на расследовании закулисных сфер жизни страны, например, на генезисе русского марксизма или на перипетиях социал-демократических и вообще лево-радикальных движений, или, наконец, на формировании большевизма. Одним словом, всего того, что Достоевский называл «бесовством».

В противоположность ей, школа «социальной истории» пытается доказать, что была Катастрофа результатом подлинной народной революции, а вовсе не какого-то «бесовского» заговора. Интереснее для нас, однако, третья школа. В том смысле интереснее, что, в отли­чие от первых двух, которые основываются главным образом на исследованиях западных историков, она отечественной чеканки, вполне, можно сказать, доморощенная. (Мы не будем касаться здесь советской историографии, поскольку она, естественно, 1917-го как Катастрофу не рассматривала.)

Эта третья, назовем ее евразийской, школа, конечно, продолжа­ет «особняческую» традицию. И, конечно, тоже винит в Катастрофезаговор. Только не большевистский, а масонский. Под пером евра­зийских авторов, однако, заговор этот вырастает до масштабов поистине гомерических, трактуется как измена всей послепетров­ской элиты России самим основам православной московитской «цивилизации». Для них цивилизация эта - законная преемница евразийской империи Чингизхана, а вовсе не часть Европы, Так вот, крушение в 1917 году этой предательской, масонской элиты России, подозреваемой в попытке сделать Московию частью Европы, было, по мнению евразийцев, вполне закономерно. В этом смысле даже безбожники-большевики со всем их «бесовством» оказывались тем не менее орудием воли Божией. И возродиться должна после них Россия уже как Московия, т.е. как православная евразийская импе­рия, ничего общего с «романо-германской» Европой не имеющая.

Ясно, что приняв соловьевскую версию «национального само­уничтожения» России, неминуемо оказываемся мы еретиками в гла­зах приверженцев всех этих школ без исключения.

Мало того, что мы разжаловали «6есов»-6ольшевиков из генера­лиссимусов в рядовые, мы еще и демонстрируем: потому и обречена была постниколаевская элита России, что в годы Великой реформы не пожелала стать Европой. Как попытался я показать, настояла она в эпоху, когда Европа повсеместно вводила всеобщее избирательное право, на сохранении самодержавия (чем спровоцировала две революции - пятого года и февраля 1917-го). Настояла также на том, чтобы в эпоху, когда крестьянская частная собственность стала в Европе повсеместной, запереть русское крестьянство в «общинном» гетто (чем спровоцировала полустолетием позже новую пугачевщину).

Видели мы, наконец, что до самого своего финала не освободи­лась она оттого, что назвали мы фантомным наполеоновским ком­плексом, т.е. от ностальгии по утраченной при Николае I сверхдер­жавности, то и дело впадая в патриотические истерии, требуя Константинополя, отстаивая вопреки очевидности мифическое «сла­вянское братство», провоцируя тем самым серию нелепых, агрес­сивных - и обреченных - войн.

На фоне таких фатальных ошибок не должно уж, право, особен­но удивить читателя, что культурная элита России собственными

15 Янов

руками отдала страну на поток и разграбление «бесам». Спорить можно поэтому лишь о том, что лежало в основе всех этих ошибок.

I Глава девятая

_ Как губили петровскую Россию

Глупость [109]или измена?

Когда 1 ноября 1916 года лидер партии народной свободы Павел Милюков многократно повторил этот страшный вопрос в своей знаменитой думской речи, имел он в виду нечто совершенно тривиальное. Он намекал, что на самом верху российской политической пирамиды гнездится измена и именно поэтому страна проигрывает войну. «Мы потеряли веру в то, что эта власть может привести нас к победе», - провозгласил Милюков1. Словно бы не знал он этого два с половиной года назад, в июле 1914-го, когда колебалась Россия вступаться ли ей за сербов перед лицом совершенно очевидной угрозы мировой войны, к которой этот шаг неминуемо должен был привести. Вот когда следовало этот громовой вопрос задавать.

На самом деле ни Милюков, ни его партия, ни его либеральные западнические коллеги в партиях октябристской и прогрессистской задавать его тогда и не думали. Как раз напротив, они единогласно, с энтузиазмом и воодушевлением встали за эту роковую войну. Милюков объявил даже, что «в такой момент все различия между партиями должны уйти в тень... Французы называют это union sacree, священный союз». Как раз тогда и обратился председатель Государственной думы Михаил Родзянко к правительству со следую­щей почти невероятной в устах парламентария просьбой: «Мы толь­ко будем путаться у вас под ногами. Поэтому лучше будет вообще распустить нас до конца военных действий»[110]. Не правда ли прекрас­но коррелируется это со знаменитым заявлением нынешнего спике­ра, что Дума не место для дискуссий? Но ведь Родзянко заявил это накануне войны.

Культурная элита страны, как и предсказывал с ужасом Соловьев, практически единодушно поддержала этот «патриотиче­ский» порыв. Утро России, газета крупного бизнеса, провозгласила, что в стране «больше нет ни правых, ни левых, ни правительства, ни общества, есть лишь Единая Русская Нация». Октябристский Голос Москвы вторил в выражениях почти идентичных: «Настал момент, когда все партийные различия отходят на второй план, [когда] в России может быть лишь одна партия - Русская»[111]. Но ведь именно это и провозглашал всегда Союз русского народа. Удивляться ли, что черносотенное Русское знамя комментировало ядовито: «Вся Россия превратилась в черносотенцев и профессорские Русские ведомости пишут теперь только черносотенные статьи»*. Октябристы дошли даже до того, что в «патриотическом» порыве исключили из своей фракции шесть ее членов, по происхождению балтийских немцев.

О либералах и говорить нечего. «С первых дней военных дей­ствий, - замечает американский историк, - литературная братия, охваченная патриотическим порывом, приветствовала войну и меч­тала о победе»[112]. «Либералы резко встали за войну - и тем самым за поддержку самодержавного правительства», - подтверждает Зинаида Гиппиус[113].

И говорили они вовсе не только о прямых потомках славянофи­лов, которые, как Николай Клюев, величали эту войну последней схваткой крестьянской православной России с нехристями буржуаз­ной урбанистической цивилизации[114], но и о самых что ни на есть городских и космополитических поэтах, как Георгий Иванов или Николай Гумилев, воспевших войну в почти неотличимых высокопар­ных стансах. Может быть, читателю посчастливится больше, чем мне, и он угадает, какие из этих строф кому из них принадлежат:

И воистину светло и свято Не силы темные, глухие Дело величавое войны Даруют первенство в бою:

Серафимы ясны и крылаты Телохранители святые За плечами воинов видны. Твой направляют шаг, Россия8.

И не только ведь рядовые поэты-западники пели осанну само­убийственной войне (впрочем, Гумилев называл ее «прекраснейшей из войн»), но и высоколобые философы спускались из своих хру­стальных башен, чтобы отдать дань борьбе России против «германо- монгольской» (согласно Вячеславу Иванову) или «германо-турец­кой» (согласно Дмитрию Мережковскому) цивилизации.

Как писал в знаменитой тогда книге «От Канта до Круппа» фило­соф Владимир Эрн, «восстание германизма как военный захват всего мира коренится в глубинах феноменологического принципа, установленного в первом издании «Критики чистого разума»... энте- лехийная сущность орудий Круппа совпала с глубочайшим само­определением немецкого духа в философии Канта... [они] становят­ся как бы прибором, осуществляющим законодательство чистого разума в масштабах всемирной гегемонии»9.