Иешуа, сын человеческий - Геннадий Ананьев

— Как вышла неосторожность с тобой, носящий гордое имя Арджуна?

Он уже понял, что не так здесь все просто, что не случайно отступившего от веры многобожной укусила змея, что кто-то был в этом очень заинтересован. Но он все же хотел в этом убедиться окончательно.

— Кара богов, — ответил Арджуна. — Ее вчера предрек мне жрец-кришнаит.

— Я предрекаю тебе жизнь! Тебе, уверовавшему в Единого! Благословляю его именем, отпускаю грехи твои перед ним и заверяю: ты будешь осенен Святым Духом во славу Его. Теперь же встань и иди. Обними жену свою Анну, любящую тебя безмерно, и отрекись еще раз перед ликом ближних жены твоей от греховных мыслей о всесилии Брахмы, Вишну и Шивы, прими в сердце свое непоколебимую веру в Единого, кто имеет безграничное право вершить суд над человеками.

Тишина невероятная. Истинно Мессия, если дерзает отпускать грехи именем Бога. Но сбудутся ли слова его? Исцелится ли умирающий от укуса змеи? Исполнит ли повеление его?

Арджуна почувствовал, как восстанавливаются силы во всех членах его, наливаясь упругостью, но он все никак не мог повеить в подобное чудо, принимая это за временное наваждение, и никак не решался не то, чтобы встать, но даже пошевелить рукой либо ногой.

Иисус же, подождав немного, повторил более настойчиво, положив еще и руку на лоб укушенного.

— Встань и иди!

Решился, наконец, Арджуна. С робостью, но все же поднялся. И в один миг случилось с ним преображение; он расправил мускулистую грудь свою, вдохнул сладостно и воскликнул торжествующе:

— Я исцелен! Я — здоров!

Не успел он сделать и шага к жене своей, как она уже повисла у него на шее, причитая что-то радостное, целуя его грудь, плечи, лицо, а все родственники Анны, отец, мать, сестры и братья, жены и мужья их пали ниц у ног Иисуса.

— Встаньте, — повелел он.

— Благослови и нас именем Господа Бога нашего!

Да, это не фарисеи, осудившие его за то, что он отпускал грехи именем Господа исцеляемым — здесь признали сразу же за ним это право без тени сомнения, и это признание станет теперь его постоянным спутником.

Чего более желать?

Потом был пир. Многолюдный. Во дворе, ибо дом не смог вместить всех. Была выплескивающаяся через края радость. Было ничем не ограниченное веселье. Было и слово Иисуса о строительстве синагоги, которое упало на возделанную и орошенную почву. Особенно горячо поддержал предложенное Иисусом исцеленный Арджуна.

— Я соберу артель лучших мастеров и построю синагогу не хуже храма белых жрецов!

На пиру ему никто не возразил, но на следующий день он был приглашен к старейшинам общины, после того, правда, как состоялся долгий разговор старейшин с Иисусом.

Вопрос один: может ли кто из многобожников, пусть даже порвавших со своей верой, строить синагогу, где хранится и читается Священное Писание?

Поняв разномыслие среди старейшин еще до обсуждения, Иисус попросил их осеняться своими собственными соображениями меж собой, когда же старцы наговорились вволю, иной раз даже горячась, он сказал свое слово:

— Среди вас потомки бежавших от Ассирии и Вавилона, но среди вас и потомки тех, кого привел с собой Александр Македонский. Привел как победителей, чтобы не влачили бежавшие прежде от рабства жалкую жизнь изгоев. С тех самых пор вы более чем равноправны. Вы — в почете, и никто не смеет притеснять вас. Так стало после Александра, так есть сегодня и так будет завтра и вовеки! И вот вы даже не спросите сегодня, кто есть Александр? Он — царь славянского государства Македонии, многобожник, введенный первосвященником Дома Господня в святая святых, куда по завету Господа Бога нашего не дозволено входить никому, если он не из рода Ааронова и не священнослужитель? Ради великого свершено отступление. Не ради ли будущего вашего, бежавших от плена, не ради ли всего народа избранного, ибо по делам каждого из народа судит Саваоф весь народ свой.

Ни вопросов, ни возражений. Тогда Иисус добавил:

— А таких, как Арджуна, осеню я Духом Святым по слову Отца моего Небесного, которое услышу я от него по молитве моей к нему.

И это воспринято, как должное. Расправляй теперь крылья! Без малейшего сомнения расправляй. Но не спеши. Обдумывай каждый шаг, каждое слово, чтобы не повредить себе и большому делу, им намеченному: новообращению всех многобожников, кто из них готов принять веру в Единого.

Но чего ради, собственно говоря, слишком медлить. Разве кузнец ждет, положив на наковальню раскаленное до белизны железо? И что он выкует, если будет неспешен? Сейчас здесь накалено достаточно. Жрецы посрамлены основательно, и вот теперь самое время закрепить свое торжество.

«Останусь на пару дней. Поднимусь в гору с учеником своим и Арджуной».

Но еще и краеугольный камень нужно бы заложить. Тоже потратив еще несколько дней. Ну что же, — ради дела великого. Для этого он и взял посох в руку свою.

Почивал в доме укушенного, окруженный заботливым вниманием. Утром же объявил:

— К закату солнца я поднимусь на гору. Со мной пойдет ученик мои и ты, Арджуна, если имеешь желание. Буду молить Отца Небесного о благословении его осенять Святым Духом из тех, кто порвал с многобожниками.

— Откажусь ли я от столь великого почета?! — воскликнул Арджуна. — Я проведу тебя, Мессия, до родника, что на полгоре.

— Спасибо.

Как оказалось, предложенное Арджуной стало весьма кстати. Гора, которая поприщах в двух от села являла собой как бы начало Каракорума, который, прилепившись к ней и беря у нее силу, раскрыливался в бока и пучился в вышину до морозной снежности, казалась вполне доступной, увы, первые же шаги подтвердили обратное, и если бы не проводник, Иисус вряд ли решился подниматься на нее: деревья разлапистые перевиты лианами, густой подлесок в полном смысле непроходим; но Арджуна уверенно находил сравнительно широкие проходы в сплошной густозеленой стене, время от времени постукивая толстой палкой по стволам деревьев.

— Пусть знают, что идет человек, — пояснил он. — Человека боятся все.

Солнце еще висело над дальней ровностью, когда Арджуна вывел Иисуса с Ицхаком на уютную полянку с веселым родничком, выбивавшимся из-под скалы, которая была очень похожа на лоб мудреца, испещренный глубокими морщинами. Иисус оглядел место и рек:

— Вот там, — он указал на верх морщинистого лба, — я стану молить Отца моего Небесного о его слове ко мне, вы же молитесь здесь.

Арджуна достал из заплечного мешка три толстых веревки из овечьей шерсти, подал одну Иисусу.

— Окольцуй себя, Спаситель. Змея не переползет через нее.

— Меня убережет Отец мой Небесный. Вы же поступите, как найдете нужным.

Не стал Арджуна уговаривать Иисуса, посчитав назойливость неприемлемой, сам же, притоптав траву, окольцевал протоптанное место веревкой и сказал Ицхаку:

— Твое место. Садись безбоязно.

То же самое сделал и для себя.

— Вот теперь все. Меня жена моя учила молитвам своему Богу, я хорошо знаю их, и если ваш Бог примет их от меня, я тоже стану молиться.

— Примет, — твердо заверил Иисус и направился в обход лба, чтобы удобней пройти на самый его верх.

Не полюбоваться видом, открывшимся с высоты лба, Иисус не мог, ибо он был просто великолепным, но уже миг спустя он закрыл глаза, так все здесь напоминало ему почти один к одному ту панораму, которая открывалась ему с площадки у входа в Пещеру Молчания тайного центра ессеев, и сердце Иисуса захватила когтистая тоска — Иисус буквально упал на колени, не почувствовав даже боли от удара о каменную твердь, и начал шептать один за другим псалмы Давидовы. Он не просил Господа ничего, ибо верил, в чем убеждал и людей в проповедях своих, что Отец Небесный знает и мысли, и желания детей своих.

Иисус не заметил, как село солнце, и сразу, без малейшего промедления тьма окутала все окрест; он продолжал шептать истово псалмы своего святого предка — он как бы отрешился от всего, и спроси его сейчас, чего ради он здесь, на макушке лба, он бы ответил не вдруг.

Прошел миг, час или добрая половина ночи — в вышине засветилась точка. Свет мягкий, улыбающийся, все ближе и ближе. И вот — ангел подает чашу, полную вина. И глас. Повелительный, но по-отечески добрый:

— Ты испил Жертвенную Чашу до дна, испей теперь эту — Чашу Славы, Чашу Торжества. Смело иди по определенному тобой, Сын Мой. Моя длань над тобой.

Он принял Чашу Славы, сделал всего несколько глотков и потерял власть над телом своим и душой своей, так и не поняв, допил ли он вино Господне до дна.

Очнулся он, когда солнце озарило снежные вершины, и те заискрились весело. Встал, пытаясь все же вспомнить, допил ли он до дна из Чаши Славы, но, так и не вспомнив, спустился к роднику. И только он оказался перед лицом Ицхака и Арджуна, как те пали ниц.

— Встаньте.