Правда и блаженство - Евгений Шишкин

Алексей не собирался смыкаться с ними, он оставался особняком. Любая толпа была ему чужда. Он хотел рассказать об этом Павлу. Он хотел разговорить брата, смягчить его сердце, — облегчить душу обманутого властью военного человека. Но долгой встречи у них не задалось.

В дверь кунга громко постучали. Павел открыл дверь. Рядом с взволнованным, побледневшим начальником штаба майором Блохиным стоял полковник милиции и двое милицейских офицеров в бронежилетах, с автоматами на перевес.

— Товарищ полковник, — быстро заговорил Блохин, — там вас генерал какой-то хочет видеть. С депутацией от Ельцина. Вот сопровождающие пришли.

Павел выбрался из кунга, поздоровался с милицейским полковником за руку, потом обернулся к брату, сказал с ехидным холодком:

— Матери письмо напиши, коммерсант! — последнее слово прозвучало из уст Павла как оскорбление. И непонятно было: простился так Павел или советовал брату ждать его возвращения.

— Взвод охраны! За командиром! — приказал майор Блохин лейтенанту Теплых.

Над Москвой густели сумерки. Солнце скатывалось за горизонт. Обочь сизых туч оно прорывалось красными лучами, багрило белостенный бунтующий дом, ластилось красными бликами к его стеклам. Павел Ворончихин косо взглядывал на солнечный огонь на этих стеклах. Окольцованное толпами, ощетинившееся баррикадами с проельцинскими плакатами и трехцветными флагами, здание Верховного Совета еще не выглядело победным, но и побежденным, казалось, уже быть не могло.

Что, путч провален? На то и путч, чтоб провалиться… Как все бестолково задумано! А может, все именно так и задумано? Но ведь и Ельцина пока никто не посадил на единоличный трон. Павел смотрел на набережные Москвы-реки, на перспективы улиц и проспектов. Брошенные без стратегического и тактического управления войска остались в Москве на поругание демократической толпы или на братание с этой толпой. Расхлебывайте, господа офицеры!

Павел миновал цепь милиционеров и вышел к небольшой свите военных и милицейских чинов. Тут же мелькнул черным долгополым одеянием священник. В центре свиты стоял генерал-майор. Стройный, чернявый, с загорелым круглым лицом и тонкими губами; из-под толстых черных бровей зло глядели черные острые глаза.

Перед Павлом расступились, освобождая проход к генералу.

— Командир полка… — представился Павел.

— Генерал Левчук. — Он подчеркнуто строго приподнял подбородок. — Вот что, товарищ полковник, уберите отсюда свой полк. По набережной вдоль реки. Маршрут покажут гаишники. Сопровождение дадут. Нечего здесь своими бэтээрами народ будоражить. Вашим же бойцам шею намылят.

— Вы кто? — спокойно и даже устало спросил Павел.

— Я уполномочен Верховным Советом Российской Федерации и лично Президентом России Ельциным Борисом Николаевичем.

— В Верховном Совете депутаты разные. Всех вы представлять не можете. А вашим ельциным я присяг не давал. Вы мне, господин генерал, не начальник. Приказываю вам убираться из расположения полка! Честь имею!

Павел отвернулся от генерала, чуть кивнул головой начальнику штаба Блохину: переговоры, мол, закончены, все держать под контролем, не напрасно взяли с собой вооруженный взвод охраны.

Генерал позеленел, сорвался на матерную брань. До уходящего Павла донеслось:

— Мне говорили, что он упрямый осел. Ему же хуже… Под трибунал отдадим.

Павел не оборачивался, он еще на въезде в Москву дал зарок не отвечать на оскорбления и провокации. Но без шума не обошлось. Сквозь милицейское оцепление просочилось несколько гражданских подвыпивших мужиков с трехцветным полотнищем и экзальтированная бабешка. Флагоносец бросился к Павлу:

— Флаг повесьте! Наш флаг свободы!

— Отойди со своей тряпкой! — рыкнул на него Павел.

Стайка гражданских сперва замерла. Но вскоре загалдела:

— Вы чего? Против народа?

— Предатели!

— Это тоже путчисты!

Тут раздался визгливый бабий голос:

— Сынки! Мальчики мои! Ельцин наш президент! Ельцин наш президент! — она пошла было скандировать. И толпа гражданских стала теснить оцепление, жаться к бронетехнике, с призывами окружать солдат, офицеров.

Начальник штаба Блохин выкрикивал, заглушаемый толпой:

— Прекратить! Пошли прочь! Милиция? Куда смотрите?

Лейтенант Теплых, видать, перепугался. Он перепугался не толпы, а неисполнения возложенных обязанностей. Он снял с предохранителя автомат и вдруг неожиданно, скривив лицо, оскалившись, закричал:

— Отходите! Отходите! Все отходите отсюда!

Для устрашения он всадил очередь из холостых патронов.

Раздались испуганные крики, толпа суматошно колебнулась. Милиционеры кинулись создавать заслон между гражданскими и военными.

Услышав выстрелы, Алексей выскочил из командирского кунга, где дожидался брата. Выскочил, осмотрелся, побежал в сторону наибольшего человеческого гвалта. Толпа гражданских что-то неистово выкрикивала, колыхалась, металась у милицейского оцепления. Двое милиционеров волокли под руки сильно пьяного парня в шортах, с окровавленными коленями, который вырывался и норовил пнуть стражников.

Вдруг пронзительно взвыла сирена. Милицейская машина, сверкая маяком, прокладывала сквозь толпу дорогу. Из громкоговорителя металлический голос требовал:

— Всем отойти на тротуар! На тротуар! Пропустите колонну! Внимание! Всем внимание! Пропустите колонну! Всем — на тротуар!

Милицейская цепь изогнулась, сместилась. Гражданский люд внял призыву и собственному разумению, проезжую часть освободили. Милиционеры втиснули Алексея в толпу и вместе с другими гражданскими оттеснили на обочину.

— Пропустить колонну! Внимание: идет колонна!

Это была колонна не военных, не милиции. По улице двигался караван из автокранов. Машины со стрелами шли на помощь Ельцину, чтобы глуше загородить подходы к Белому дому. Опасения ночного или предутреннего штурма оставались. Для одних — опасения, для других — ускользающая надежда.

Алексей с трудом выбрался из толпы к парапету.

— Паша-а! — закричал он, сложив ладони рупором. — Я завтра приду! На это же место!

Он видел Павла, но Павел вряд ли видел его. Вокруг Павла было много военного народу, да и он не глядел на толпу гражданских.

Еще долго слышалась сирена машины сопровождения колонны. Слышался ропот, гул толпы. Откуда-то вонюче несло паленым, — видать, где-то горел мусор в урне. Стеклянная трехлитровая банка наполовину с зелеными солеными помидорами торчала на газоне.

Сон — тоже жизнь. Необычная, иносказательная жизнь.

Алексей часто видел цветные, экспрессивные, волшебные сны. Такие картины порой долго не забывались, грели душу, как нечаянная добрая встреча с другом. Страшные сны тоже виделись ему.

Этот сон Алексея был рваным, болезненным. Сперва ему привиделся отец. Будто идет отец по железнодорожному полотну, идет и идет, не замечая, не слыша, что его настигает смертоносный паровоз. Алексей стоит недалеко от железнодорожной насыпи, видит отца, видит несущийся на отца темной лавиной паровоз. Алексей пытается кричать отцу, предупредить, спасти. Но не получается. Голос у него слаб. Отец не слышит. А добежать к отцу, столкнуть с полотна — поздно. Да и ноги не слушаются… И вот нет уже отца на земле. Нет и чумазого дымного паровоза. Нет и пути с двумя стальными жилами. Ничего нет вокруг. Ни единого проблеска солнечного света — сплошным одеялом дым над головой. Алексей стоит на выжженной земле посреди поля или бескрайней степи. Куда ни кинь, всюду — пустота, темь, бесконечная пустыня. Он один на земле! Один! Нет на ней больше ни одного человека, ни единой живой души! Дикий страх одиночества сжимает сердце…

Алексей проснулся с болью в груди. Страшный сон, где он в одиночестве на всей земле, повторился. Этот сон он видел в юности… Алексей положил ладони на грудь, чтобы слегка придавить, успокоить страдающее сердце. Сперва ему почудилось, что боль в груди от любви к Вике, которая куда-то ушла от него. Нет, боль в сердце была не от потерявшейся Вики, боль — от другого. Павел! Брат! Как же нелепо они расстались! Почему он, Алексей, оставил брата там, среди чужого и чуждого города, среди ошалелой толпы?! В этой толпе десятки провокаторов и прохвостов или просто людей с больной психикой. Они агрессивны, неуправляемы, обозлены на военных. Они могут навредить брату!

По истории сна выходило, что Алексей не успел остановить, не смог докричаться до отца, не спас его, а по развернувшейся реальности — что бросил, не подал руку брату. Алексей сорвался с постели. Собрался, выскочил на улицу.

Над Москвой занималось утро. Сумрак еще густел во дворах, под деревьями скверов, но над Москвой-рекой уже брезжил туманный рассвет, предрекая тревоги нового августовского бунтливого дня.