Страницы моей жизни - Моисей Кроль

Якубовичи нас встретили необыкновенно тепло, и Петр Филиппович, со свойственной ему живостью, стал нас расспрашивать о тысяче вещей. Казалось, что он в один вечер хочет узнать всю нашу жизнь.

– Расскажите мне, товарищ Штернберг, – обратился к нему Якубович, – как вам пришла в голову мысль заняться изучением гиляков? Что представляет собою этот маленький народ и чем он вас так заинтересовал, что вы обследованию его нравов, обычаев и верований отдали столько лет вашей жизни?

И тут Штернберг стал разъяснять Якубовичу и всем нам, какое огромное нравственное удовлетворение ему доставляло близкое общение с этими простыми, нетронутыми еще нашей цивилизацией людьми. Он не был оратором в обычном смысле этого слова, но рассказчиком он был удивительным.

Он образно и ярко описал суровый характер сахалинской природы зимою и ее особенную красоту летом, затем он охарактеризовал ту исключительную роль, которую играют в жизни гиляков тайга и море и подчеркнул особенно тесную связь, существующую между религиозными представлениями гиляков и их фольклором, с одной стороны, и природными явлениями этого сурового края, с другой стороны. С большим мастерством Штернберг рисовал перед нами картины тяжелой жизни обследованных им первобытных племен, и мы живо себе представили и чувствовали, ценой каких страшных усилий и лишений этим первобытным людям удается поддерживать свое существование, с нашей точки зрения весьма печальное. И при всем том эти почти полудикие люди проявляли часто в своих взаимных отношениях высокое чувство солидарности и способность совершать поистине героические, полные самопожертвования поступки.

Но рассказ Штернберга был не только полон глубокого, волнующего содержания – он велся также в чрезвычайно красивой, художественной форме. И мы все, и я не менее, чем остальные товарищи, были захвачены изумительной импровизацией Штернберга.

Как-то незаметно он перешел к описанию своей собственной жизни на посту Александровском бок о бок с целым рядом товарищей – политических каторжан и ссыльных, а затем в полном одиночестве на кордоне Вьяхта, в дремучем лесу, лицом к лицу с таинственной тайгой, с ее шумами, со страшными бурями, которые не раз пытались с яростью снести, как пылинку, хибарку, в которой он жил.

И снова перед нашими глазами вставали мрачные картины из жизни сахалинских каторжан, где малейшее уклонение от проклятой каторжной дисциплины могло кончиться и кончалась страшной трагедией, особенно среди политических. И рядом со страшными картинами замученных на Сахалине наших товарищей Штернберг рисовал образы трогательной товарищеской преданности и готовности жертвовать друг за друга даже жизнью.

Так, когда одного политического каторжанина за резкое осуждение тюремного режима подвергли телесному наказанию, другой, Домбровский, в виде протеста против этой бесчеловечной расправы покончил с собою.

Рассказ Штернберга длился несколько часов, и мы все слушали его с напряженным вниманием.

Помню, когда мы пили чай, у всех лица были сияющие, праздничные, и это праздничное настроение создал Штернберг. И все смотрели на него с любовью и гордостью.

Завязалась общая беседа, во время которой я, между прочим, спросил Якубовича, имеет ли он какую-нибудь надежду вырваться из Кургана, в котором он должен был себя чувствовать, как в плену.

– О, да! – воскликнул он со свойственной ему живостью. – Мне пишут из Петербурга, что союз писателей усиленно хлопочет, чтобы мне разрешили вернуться в Петербург.

Этот ответ меня искренне порадовал. Литератор и поэт божьей милостью, Якубович рвался в широкий мир, как птица из клетки. С самой своей юности, в разгар своей революционной деятельности он стал писать стихи, которые печатались в толстых журналах за подписью П.Я. (инициалы его имени и фамилии). Его глубокое чувство к Розе Федоровне Франк служило неисчерпаемым источником для его поэтических вдохновений, и лучшие его стихи были им написаны под влиянием этого чувства. Долгие годы пребывания Якубовича на каторге открыли перед ним новый мрачный мир, полный скорби и бесконечных страданий. Глубоко в его благородном сердце и художественном воображении врезались трагедии, которые переживали на его глазах сотни и сотни людей, волею злого рока заброшенных на каторгу.

Эту жизнь каторжной коммуны Якубович с большим талантом описал в своей книге «В мире отверженных», которая вышла из печати под его псевдонимом Мельшин.

Само собою разумеется, что художественное творчество давало Якубовичу огромное нравственное удовлетворение и поддерживало в нем необыкновенную душевную бодрость. При чрезвычайной экспансивности его характера его литературные успехи были для него якорем спасения от тоски и уныния.

Последней нашей остановкой в пути был город Самара. Там мы посетили товарища Циммермана, с которым я прожил вместе шесть месяцев в Бутырской пересыльной тюрьме в Москве. Так как он не был евреем, то его горькая участь быть сосланным в Колымск миновала. Его водворили в городе Балаганске Иркутской губернии, хотя за ним числились грехи не меньше, чем за Гринцером, Левитом, Шаргородским и многими другими евреями – политическими ссыльными.

Я знал, что Циммерман провел с большой пользой годы своей ссылки. Он много читал и усердно штудировал историю, политическую экономию и философию. В то же время он организовал постоянную помощь бедным товарищам ссыльным, входя во все их нужды и оказывал им часто и моральную поддержку. Не удивительно, что он оставил по себе в Балаганске и во всей округе самую теплую память.

По окончании ссылки он выбрал себе местом жительства Самару, так как его родной город Москва был для него закрыт. Разыскали мы Циммермана очень скоро. Вид у него был свежий и бодрый и от него веяло большой внутренней силой. Со сдержанным энтузиазмом он рассказывал нам, как сильно бьется в Самаре пульс общественной жизни, сколько молодых талантливых радикальных элементов осели в этом городе и какую они большую работу там вели.

Сообщил он нам с чувством большого удовлетворения, что он принимает близкое участие в редакции «Самарского вестника», который пользуется большим успехом. Газета марксистского направления и вокруг нее группируются крупные литературные силы, как, например, Владимир Ульянов-Ленин, Гвоздев и другие.

К несчастью, этот прекрасный человек, подававший столь большие надежды, вскоре после нашего отъезда из Самары умер. Он переутомил себя чрезмерной работой и заболел менингитом, который свел его в могилу.

Через несколько дней после свидания с Циммерманом мы прибыли в Житомир. Само собою разумеется, что родители Штернберга не могли нарадоваться на своего сына, которого они не видели целых двенадцать лет.