Человеческий рой. Естественная история общества - Марк Моффетт

народ вальбири, живущий в пустынях к северу и западу от Алис-Спрингс и знаменитый своими танцами и искусством, верит, что он существовал всегда с теми же самыми религиозными связями с землей[804]. Тем не менее для них, как и для всех нас, стабильность общества – это иллюзия. Мы страдаем культурной амнезией, избирательной памятью, которая позволяет нам представлять фундаментальную сущность нашего народа как скалу-основание, на которой вытравлены ценимые клейма идентичности. На самом деле маркеры постоянно изменяются. Число звезд на флаге США увеличилось с 13 до 50, не нарушая связи граждан с их государством: в действительности увеличение количества звезд стало предметом гордости. Даже образ действий, который кажется необходимым для жизни общества, такой как рабовладение, меняется или отмирает. В долгосрочном периоде имеют значение не особенные маркеры, которые мы высоко ценим в данный момент, а то, что маркеры, какими бы они ни были модными, гарантируют обособление общества от чужаков, и это означает, что общества открыты для преобразований[805]. С тех пор как изменение человеческих культур ускорилось в доисторические времена, общества стали объектом постоянного улучшения, новой интерпретации и полного переустройства. Способ верных действий меняется со временем, не вызывая дестабилизации общества или исчезновения разрыва между этим обществом и другими. Но, когда такая социальная гибкость отказывает, мы оказываемся на неустойчивой почве.

Улучшения и нововведения

Со временем границы между обществами превосходят маркеры, которые их определяют. Тем не менее члены обществ действуют таким образом, чтобы минимизировать изменения, влияющие на то, что они считают исключительными качествами своего общества. У народов, не имевших письменности, многие составляющие идентичности, от верований до танцев, сохранялись на протяжении веков с удивительной точностью. По словам антропологов из Университета штата Коннектикут, повторение и ритуализация служили для того, чтобы «охватить почти невзламываемые (для непосвященных)“коды”», чуть ли не гарантируя сохранение деталей[806]. Для того чтобы в этом убедиться, нет необходимости обращаться к церемониям и преданиям охотников-собирателей: до изобретения алфавита древние греки передавали Илиаду и Одиссею из уст в уста. В тех аспектах культуры, обучение которым требует такого рода настойчивости, люди обычно оказывались на высоте: назовите это зрелостью, поскольку переходные обряды, главные для большинства обществ, означают принятие поведения и ответственности взрослого человека. Тем не менее, несмотря на такую непрерывность традиции, у охотников-собирателей не было неизменных стандартов, касающихся способов действий, и определенно не имелось средств для подкрепления своих маркеров в течение столетий. Древние люди не жили в вакууме, статичном и инертном, пусть даже археологические свидетельства указывают на то, что скорость претерпеваемых изменений была едва заметной.

Наиболее твердо сохранялись навыки, необходимые для выживания, и самым очевидным доказательством служит постоянство типов каменных орудий на протяжении длительных периодов времени. Это не останавливало людей от того, чтобы при необходимости изменять источники средств к существованию, невзирая на тот факт, что некоторые упрямо цеплялись за свой образ жизни, несмотря на тяжелые последствия. Гренландские викинги, например, явно были привязаны к родной земле из-за случайного характера торговли и давления, оказываемого церковью, требующего сохранения их земледельческих традиций. Возможно, некоторые из их общин голодали в результате печальных попыток выращивать ввезенный домашний скот, вместо того чтобы заняться охотой на китов и тюленей, характерной для местных инуитов[807].

И все же готовность искать возможности и варианты – это отличительная черта человека. Народ пуме (или яруро) служит отличным примером такой адаптивности. В саваннах Венесуэлы, где заниматься земледелием было бы трудно, пуме, живущие в локальных группах охотников-собирателей, питаются ящерицами, броненосцами и дикими растениями, тогда как пуме, проживающие в деревнях вдоль рек, выращивают сады с маниокой и дикими бананами. Эти различия ничего не значат для пуме. Все они выполняют обряд тоха, длящийся всю ночь, говорят на одном языке и думают друг о друге как о пуме[808].

Гибкость человеческой идентичности означает, что различия в способах существования не являются краеугольным камнем при дифференциации наших обществ подобно тому, как это происходит у других видов животных, выполняющих свою экологическую роль и занимающих определенную экологическую нишу. Да, общества способны выбирать различные подходы к обеспечению себя пропитанием, что может снизить конкуренцию. Например, прибрежные общества могли обоснованно полагаться на рыбную ловлю, а их соседи – охотиться на дичь, и народ мог рассматривать этот выбор как часть того, что их характеризует. Тем не менее общества, живущие в одних и тех же условиях, могут питаться одинаковой пищей и делать одинаковые орудия, и единственными внешними различиями между ними являются произвольные вариации в мифах или одежде.

Не все изменения идентичности происходят намеренно. Люди стараются выполнять традиционные действия как можно лучше, но из-за ошибок памяти поведение может ненамеренно меняться из поколения в поколение, и временами это причиняет вред, как в ранее приведенном примере с когда-то хорошо знавшими океан тасманийцами, которые забыли навыки рыбной ловли. Письменные свидетельства замедляют, но не предотвращают утрату даже тех вещей, которые люди ценят больше всего. Слабая память и новые настроения могут влиять на восприятие хорошо документированных событий, когда мы представляем прошлое в виде аллегорий. Члены дописьменных обществ, зависевшие от воспоминаний друг друга, наяву проживали игру «Испорченный телефон», в которой предложения, передаваемые от человека к человеку, все больше искажаются и становятся неузнаваемыми, – за исключением того, что для членов таких обществ искажение могло охватывать все, что они делали.

Изменения речи сами по себе служат наиболее ярким доказательством такого сдвига. Даже в наш век глобального взаимообмена сохраняется богатое разнообразие языков и их диалектов. На речь, приближенную к речи жителей штатов Среднего Запада, часто указывают как на стандарт американского английского. Тем не менее, слушая этот акцент по телевидению и радио из поколения в поколение и отчасти его перенимая, англоговорящее население по всему миру сохраняет свои собственные отличительные речевые модели и направление изменений языка. Жители Среднего Запада сами продолжают отклоняться от «своего» стандарта: изменение гласных звуков началось в районе Великих озер в 1960-х гг. и характеризуется удлинением звука «a» в определенных словах, так что, например, trap стало звучать как tryep[809]. Лингвисты наслаждаются такими вариациями, фиксируя их во всех обществах, от локальных групп бушменов !кунг до британской королевской семьи.

Все, что может служить в качестве маркера идентичности, будь то язык, национальная кухня или жест, постоянно видоизменяется таким образом. Некоторые изменения, возможно, являются следствием скуки, которую люди чувствуют, постоянно действуя одинаковым образом[810]. Новшества могут вводиться «снизу вверх», скажем с притоком товаров и идей за счет торговли или воровства, или являются результатом распространения новых веяний