Зарубежный детектив (1989) - Джеймс Чейз

— Ладно. — Я не стал объяснять ей, что документы, свидетельствующие, что Хеллебюст гарантировал ей ссуду, вряд ли говорят в ее пользу. Но взглянуть на эти бумаги мне было крайне интересно.

Она открыла сумочку, которая болталась на запястье как бы отдельно от хозяйки, потом долго рылась в поисках ключа. Наконец извлекла его, но никак не могла установить местонахождение замочной скважины.

Я терпеливо ждал. В конце концов дверь ей подчинилась. Я поспешил войти — вдруг она передумает или вовсе забудет о моем существовании.

Мы оказались в темном мрачном подъезде. Поскольку найти выключатель ей не удалось, то мы так и шли в темноте. Лестница заканчивалась тесной площадкой. Открыв старинную дверь, мы очутились на втором этаже. Помещение это — темное, выкрашенное коричневой краской, — наверное, служило когда‑то прихожей. Я заметил огромный шкаф, втиснутый в угол, а рядом на стене — запылившуюся вышивку с изображением сельского домика и развевающегося норвежского флага па флагштоке.

— Пройдемте в гостиную, — сказала Элисе Блом и открыла еще одну дверь, которую, вероятно, не смазывали несколько лет. Скрипела она ужасно, как старая мачта в сильный шторм.

Гостиная оказалась неказистой, спартанского вида. На окнах, задернутых серовато–белыми тюлевыми гардинами, стояло несколько цветочных горшков. Секретер украшая сувенир, который когда‑то непременно привозили из Германии: керамическая пивная бочка с шестью кружками, болтающимися на крючках вдоль подставки. Если бы я увидел надпись «Привет из Германии», то не удивился бы. На стене над секретером висело несколько семейных фото.

Рядом с секретером стоял задвинутый в угол старый телевизор, а у противоположной стены старомодный диван с серо–зеленой обивкой — на нем лежало несколько подушек с местным хардангерским орнаментом. На низком столике перед диваном среди прочих газет я заметил и «Ланд ог Фольк».

Элисе Блом подошла к окну. В посторонней помощи она уже не нуждалась, но ее еще покачивало и взгляд блуждал по комнате, словно в поисках кого‑то или чего‑то.

Интересно, что же она ищет. И тут я увидел смежную комнату за широким дверным проемом. Посреди нее стоял обеденный стол в окружении шести стульев с высокими спинками. На одном из них, сверля меня взглядом, сидел мужчина. Опираясь локтями о стол, он обеими руками сжимал пистолет. Направлен пистолет был прямо в меня и, хотя я видел этого человека только на снимках тридцатипятилетней давности, узнать его мне не составило труда. Это был Харальд Ульвен.

44

Это было одно из тех мгновений в жизни, когда все вдруг начинает стремительно рушиться. При этом все остается на своих местах. Как в кошмарном сне.

Элисе Блом достала сигарету. Сунула в рот, закурила. Руки ее заметно дрожали. Ее силуэт с неестественно вздернутыми плечами вырисовывался на фоне окна, словно подвешенная за ниточки марионетка.

Лучше бы дрожали руки у Харальда Ульвена. А вот этого как раз не было. И пистолет он держал твердо. Я застыл, как соляной столб, и почти не дышал. Мы образовали замерший — и совершенно неправдоподобный — треугольник.

Мне стало до боли ясно, что в руках у него, судя по всему, «люгер» — недостающее звено в цепочке между человеком по имени Харальд Ульвен и неизвестным убийцей по прозвищу Призрак наконец‑то появилось. Извлеченные из моего тела гильзы можно будет сложить в конверт с надписью «Неопровержимое доказательство». Но меня на свете уже не будет.

Харальд Ульвен не сводил с меня глаз. А когда прервал молчание, то обратился вовсе не ко мне.

— Кого это ты притащила сюда, Элисе? — проскрипел он хриплым старческим голосом, словно заговорил впервые за много лет.

Я пристально следил за ним. Я бы узнал его из тысячи. Это крупное лошадиное лицо и гладко зачесанные назад волосы, как на той фотографии, что и сейчас лежала у меня в кармане пиджака. Только очень поседел он за минувшие годы, совсем серый стал, как волк. Лицо избороздили морщины, и складка у рта пролегла заметнее, к тому же он показался мне очень бледным и опухшим, как будто вышел из тюрьмы. Впрочем, он и был в заключении последние десять лет. Сколько же ему сейчас? Я прикинул. Получилось 67. Уже достиг пенсионного возраста. Учитывая нынешнюю ситуацию, мне не грозит прожить так долго.

У Элисе Блом дрожали не только руки. Голос то и дело срывался, когда она, заикаясь, выдавила из себя:

— Этт‑то т–тот с–са–амый ч–част–н-ный д‑де–тек–ктив, о ко–ко–тором я р–рас–ска–ззы–вала т–те–ббе…

Его глаза сверкнули холодным блеском поверх третьего, черного глаза — дула пистолета, направленного прямо на меня.

— Частный детектив? — сплюнул он. И на секунду скосил глаза на Элисе, словно не поверил ей. Но его взгляд, обращенный на меня, стал еще более мрачным. В его глазах был страх, безумный страх, и я содрогнулся всем телом. Потому что нет ничего опаснее испугавшегося хищника.

— Я сделала это ради тебя, Харальд! — закричала Элисе Блом. — Тебе надо… — Я не поверил своим ушам, когда услышал ее следующие слова, сказанные едва слышно: — Пойти к врачу.

Темный страх ширился, заливал его лицо, бледные губы, сероватую кожу под глазами и сухие морщины на шее. Руки, обхватившие пистолет, уже слегка подрагивали, и я увидел, что от Харальда Ульвена осталась лишь тень того человека, которым он был когда‑то.

И я увидел его мальчишкой на хуторе среди самых дремучих лесов, которые встречаются только вокруг Бергена, где ели вырастают такие высокие и мрачные, что надо родиться аскетом, чтобы любить их. Я представил его в широких серых штанах на подтяжках, с голым торсом и босиком, когда он с косой шагает по полю: вжи–иг, вжи–иг! Мощная спина и плечи блестят от пота, и не беда, что он прихрамывает на одну ногу, там, на лугу, это почти незаметно. Лоб прикрывает длинный всклокоченный чуб, но на затылке и над ушами, волосы коротко подстрижены. Изредка он останавливается и замирает, заглядевшись в светло–голубое небо, нависшее над потемневшей горной грядой, как добрая примета. И косит дальше.

Мне было нетрудно представить его и потом, когда он уже переехал в город и вырядился в коричневую рубашку, и у него появились новые розовощекие друзья, обожавшие горланить песни. У них была только одна цель в жизни: защитить страну от большевизма, преградить путь мировому коммунизму. Было что‑то ущербное в этой фигуре, сидящей сейчас напротив. Я видел его буквально насквозь — и как во время войны он заключает сделки с представителями оккупационных властей, и как гестапо по его наущению совершает ночные облавы. Он стоит в темном переулке или в глубине арки, подняв воротник пальто. И я ни на мгновение не сомневался, что именно он, хитрый и коварный, мог устраивать все те «несчастные случаи».

Теперь он сидел, будто в пантеоне собственных идеалов. Прямо за его спиной, над комодом, висели две большие фотографии — Адольф Гитлер и Видкун Квислинг. Оба в военной форме. На комоде высились два канделябра с высокими свечами. И все это напоминало настоящий алтарь пред ликами героев, осветивших жизненный путь Харальда Ульвена, путь запутанный и долгий, и заканчивался он в этой полупустой комнате, где дрожала эта несчастная женщина и сам Харальд целился из пистолета в совершенно незнакомого ему человека.

Все в этой комнате было коричневым: старые, замызганные обои, вытертый ковер, обеденный стол с облезшей полировкой. Лицо Харальда Ульвена в этом интерьере тоже казалось неживым, как на фотографии.

— Чертова дура! Ты все испортила! — Он перешел на крик, не предвещавший ничего хорошего ни для меня, ни для Элисе.

Тогда я и заговорил, и сказал первое, что пришло в голову:

— Что у тебя болит, Ульвен?

— Откуда тебе известно мое имя? — Его глаза сверкали, и я понял, что мое дело плохо.

— Ему надо к врачу, — вмешалась Элисе. — Я ему все время говорю об этом, давно уже. Так нельзя, это очень… — по ее щекам потекли слезы, но она упрямо смотрела ему в глаза. — У него внутреннее кровотечение. Он истекает кровью. Это медленная смерть, и все из‑за того, что… что когда‑то… он решил… решил…

— Перейти на сторону врага? — спросил я.

Ульвен поджал губы.

— Да, — икнула она. — И вернуться обратно он уже не может.

— Этим проклятым бюрократам для того, чтобы лечить меня, понадобилось мое имя — для страховой кассы, видите ли. Нет у меня имени. Я мертв.

— И все‑таки ты жив, — сказал я. — Пока жив.

И, только сказав это, я наконец осознал самое главное.

— Выходит, тебя не убили в семьдесят первом?

Откровенная насмешка показалась в его глазах и послышалась в его голосе:

— Нет, в семьдесят первом я остался жив.

Стало неожиданно тихо. Элисе Блом закрыла лицо руками и плакала, тихонько всхлипывая. Опять все карты спутались, мне предстояло раскладывать новый пасьянс. Прежде всего выяснить обстоятельства вокруг пятьдесят третьего.