Реформы и реформаторы - Дмитрий Мережковский

Подписались:

Смиренный Стефан, митрополит Рязанский.

Смиренный Феофан, епископ Псковский…»

Еще четыре епископа, два митрополита греческих, Ставропольский и Фифаидский, четыре архимандрита, в том числе Федос, и два иеромонаха – все будущие члены Святейшего правительствующего синода.

На главный вопрос государя: о клятве, данной сыну – простить его во всяком случае, отцы не ответили вовсе.

Петр, когда читал это рассуждение, испытывал жуткое чувство: словно то, на что он хотел опереться, провалилось под ним, как истлевшее дерево.

Он достиг того, чего сам желал, но, может быть, слишком хорошо достиг: Церковь покорилась царю так, что ее как бы не стало вовсе; вся Церковь – он сам.

А царевич об этом рассуждении сказал с горькой усмешкой:

– Хитрее-де черта смиренные! Еще Духовной коллегии нет, а уже научились духовной политике.

Еще раз почувствовал он, что Церковь для него перестала быть Церковью, и вспомнил слово Господне тому, о ком сказано: «Ты – Петр, Камень, и на сем камени созижду Церковь мою».

Когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состареешься, то прострешь руки твои и другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь.

IV

Первое заседание Верховного суда назначено было 17 июня в аудиенц-зале Сената.

В числе судей были министры, сенаторы, генералы, губернаторы, гвардии и флота капитаны, майоры, поручики, подпоручики, прапорщики, обер-кригс-комиссары, чины новых коллегий и старые бояре, стольники, окольничьи – всего гражданского и воинского чина 127 человек: «с борка да с сосенки», – жаловались знатные. Иные даже не умели грамоте, так что не могли подписаться под приговором.

Отслужив обедню Духу Святому у Троицы, для испрошения помощи Божией в столь трудном деле, судьи перешли из собора в Сенат.

В палате открыли окна и двери, не только для свежего воздуха – день был знойный, предгрозный, – но и для того, чтобы суд имел вид всенародный. Загородили, однако, рогатками, заперли шлагбаумами соседние улицы, и целый батальон лейб-гвардии стоял под ружьем на площади, не пропуская «подлого народа».

Царевича привели из крепости, как арестанта, под караулом четырех офицеров со шпагами наголо.

В аудиенц-зале находился трон. Но не на трон, а на простое кресло в верхнем конце открытого четырехугольника, образуемого рядами длинных, крытых алыми сукнами столов, за которыми сидели судьи, сел царь прямо против сына, как истец против ответчика.

Когда заседание объявили открытым, Петр встал и произнес:

– Господа Сенат и прочие судьи! Прошу вас, дабы истиною сие дело вершили, чему достойно, не флатируя, и не похлебствуя, и отнюдь не опасаясь того, что, ежели дело сие легкого наказания достойно, и вы так учините, мне противно было б, – в чем клянусь самим Богом и судом его! Також не рассуждайте того, что суд надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего, сына; но, несмотря на лицо, сделайте правду и не погубите душ своих и моей, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно.

Вице-канцлер Шафиров прочел длинный перечень всех преступлений царевича, как старых, уже объявленных в прежних повинных, так и новых, которые он будто бы скрыл на первом розыске.

– Признаешь ли себя виновным? – спросил царевича князь Меншиков, назначенный президентом собрания.

Все ждали того, что, так же как в Москве, в Столовой палате, царевич упадет на колени, будет плакать и молить о помиловании. Но по тому, как он встал и оглянул собрание спокойным взором, поняли, что теперь будет не то.

– Виновен я иль нет, не вам судить меня, а Богу единому, – начал он, и сразу наступила тишина; все слушали, притаив дыхание. – И как судить по правде без вольного голоса? А ваша воля где? Рабы государевы – в рот ему смотрите: что велит, то и скажете. Одно звание суда, а делом – беззаконие и тиранство лютое! Знаете басню, как с волком ягненок судился? И ваш суд волчий. Какова ни будь правда моя, все равно засудите. Но если бы не вы, а весь народ российский судил меня с батюшкой, то было бы на том суде не то, что здесь. Я народ пожалел. Велик, велик, да тяжеленек Петр – и не вздохнуть под ним. Сколько душ загублено, сколько крови пролито! Стоном стонет земля. Аль не видите, не слышите?.. Да что говорить! Какой вы Сенат – холопы царские, хамы, хамы все до единого!..

Ропот возмущения заглушил последние слова царевича. Но никто не смел остановить его. Все смотрели на царя, ждали, что он скажет. А царь молчал. На застывшем, как будто окаменелом лице его ни один мускул не двигался. Только взор горящих, широко раскрытых глаз уставился в глаза царевичу.

Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе. Художник Н. Н. Ге (1871)

А. Д. Меншиков. Художник Ж. Симон (1710)

Вид Петербурга. Офорт А. Ф. Зубова (1727)

П. П. Шафиров. Неизвестный художник

– Что молчишь, батюшка? – вдруг обернулся он к отцу с беспощадной усмешкою. – Аль правду слушать в диковину? Отрубить бы велел мне голову попросту, я б слова не молвил. А вздумал судиться, так любо не любо – слушай! Когда манил меня к себе из протекции цесарской, не клялся ли Богом и судом его, что все простишь? Где ж клятва та? Опозорил себя перед всею Европою! Самодержец российский – клятворугатель и лжец!

– Сего слушать не можно!

– Оскорбление величества!

– Помешался в уме!

– Вывести, вывести вон! – послышался гул голосов.

К царю подбежал Меншиков и что-то сказал ему на ухо. Но царь молчал, как будто ничего не видел и не слышал в своем оцепенении, подобном столбняку, и мертвое лицо его было как лицо изваяния.

– Кровь сына, кровь русских царей на плаху ты первый прольешь! – опять заговорил царевич, и казалось, что он уже не от себя говорит: слова его звучали как пророчество. – И падет сия кровь от главы на главу, до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!..

Петр зашевелился медленно, грузно, с неимоверным усилием, как будто стараясь приподняться из-под страшной тяжести; наконец поднялся, лицо исказилось неистовой судорогой, точно лицо изваяния ожило, губы разжались, и вылетел из горла сдавленный хрип:

– Молчи, молчи… прокляну!

– Проклянешь? – крикнул царевич в исступлении, бросился к царю и поднял над ним руки.

Все замерли в ужасе. Казалось, что он ударит отца или плюнет ему в лицо.

– Проклянешь? Да я тебя сам… Злодей, убийца, Зверь, Антихрист!.. Будь проклят! проклят! проклят!..

Петр повалился навзничь в кресло и выставил руки вперед, как будто защищаясь от сына.

Все вскочили. Произошло такое смятение, как во время пожара или убийства. Одни закрывали окна и двери; другие выбегали вон из палаты; иные окружили царевича и тащили прочь от отца; иные спешили на помощь к царю. Ему было дурно. С ним сделался такой же припадок, как месяц назад в Петергофе. Заседание объявили закрытым.

Но в ту же ночь Верховный суд опять собрался и приговорил царевича пытать.

V

«Обряд, како обвиненный пытается.

Для пытки приличившихся в злодействах сделано особливое место, называемое застенок, огорожен палисадником и покрыт для того, что при пытках бывают судьи и секретарь и для записки пыточных речей подьячий.

В застенке же для пытки сделана дыба, состоящая в трех столбах, из которых два вкопаны в землю, а третий – сверху, поперек.

И когда назначено будто время, то кат, или палач, явиться должен в застенок с инструментами; а оные суть: хомут шерстяной, к нему пришита веревка долгая; кнутья и ремень.

По приходе судей в застенок долгую веревку палач перекинет через поперечный в дыбе столб и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит и, положа их в хомут, через приставленных для того людей встягивает, дабы пытанный на земле не стоял, у которого руки и выворотит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно впереди дыбы столбу; и, растянувши сим образом, бьет кнутом, где и спрашивается о злодействах и все записывается, что таковой сказывать станет».

Когда утром 19 июня привели царевича в застенок, он еще не знал о приговоре суда.

Палач Кондрашка Тютюн подошел к нему и сказал:

– Раздевайся!

Он все еще не понимал.

Кондрашка положил ему руку на плечо. Царевич оглянулся на него и понял, но как будто не испугался. Пустота была в душе его. Он чувствовал себя как во сне; и в ушах его звенела песенка давнего вещего сна:

Огни горят горючие,Котлы кипят кипучие,Точат ножи булатные,Хотят тебя зарезати.

– Подымай! – сказал Петр палачу.

Царевича подняли на дыбу. Дано 25 ударов.

Через три дня царь послал Толстого к царевичу:

– Сегодня, после обеда, съезди спроси и запиши не для розыску, но для ведения: