Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

В «Европе» же XVII века, при самых известных дворах и правителях, ничего подобного узреть было невозможно, но не потому, что там не было бедных и нищих, а потому, что носитель верховной власти социальными и церемониальными препонами был слишком удален и отгорожен от простых смертных.

Западно-европейцам было совершенно непонятно, почему Русский Царь прощал должникам долги, составлявшие несколько «бочонков с золотом»[528]. Западноевропейскому уму было непостижимо, как можно было так нерачительно «растрачивать» такое богатство! Действительно, подобное поведение не имело ничего общего ни с расчетом, ни с выгодой — принципах, на которых строилась европейская (сиречь — буржуазная) цивилизация.

В России же сохранялся исходный православный принцип «братства во Христе», когда все равны перед Лицом Божиим. Полнота религиозного чувства определяла все помыслы, желания и поступки Царя Алексея Михайловича. Как заключил Митрополит Петербургский Иоанн (Снычев, 1927–1995), «Вера, являемая жизнью, Вера опытная, набожная, глубокая — такова первооснова этого бытия. Так жила Россия, так жил и Русский Царь, соединяясь со своим народом связью самой глубинной и прочной из всех возможных»[529].

Это, воистину, была «русская православная симфония», когда и «высшие» слои общества, и «низшие» пребывали в едином духовно-смысловом пространстве. Упования, чаяния и ценности всего народа, вне зависимости от сословной и имущественной иерархичности, были идентичны, неразрывны и монолитны.

Потом наступило время «петровской модернизации», так восторженно всегда возносимое представителями западнической историософии и историографии всех мастей. Начало складываться то самое имперское чиновно-аристократическое «средостение» (преграда, нарост), так нелюбимое славянофилами, да и всеми прочими сегментами общественной среды. Высшая власть начала существовать теперь в непроглядной от социума дали. Самодержцы не стояли больше в гуще богомольцев, не раздавали милостыню и не шли вместе с толпой на крестных ходах.

Теперь Монарх-Император лишь являлся подданным, как бы снисходил к ним с заоблачных высот. Классический пример — великая актриса Императрица Екатерина II (1729–1796, Императрица с 1762 года). Она появлялась перед народом («публикой») во всем блеске имперского антуража, в окружении многочисленной разодетой свиты, в переливах золотых одежд и кортежей, в мерцании драгоценных камней. В этом, «креативном» отношении в России в XVIII веке, действительно, стало «как в Европе».

Потом наступил век XIX; воздействие «Европы» на русские вкусы, нравы, привычки и миропредставления становилось все более сильным, все более ощутимым. Русская элита — родовая, чиновная, интеллектуальная — заметно теряла признаки исторического архетипа, забывала свое вековое родословие; они и допетровскую русскую историю, не помнили, не знали и не ценили. Ведь, по расхожим представлениям «русских европейцев», то время — совершенно неинтересный, исключительно «темный», «средневековый мрак».

Пресловутая «европеизация», к которой стремились многие представители элитарных слоев, на практике означала дехристианизацию и расцерковление. Русский провидец святитель Феофан Затворник (Говоров, 1815–1894) с болью душевной восклицал: «Западом и наказывал и накажет нас Господь, а нам в толк не берется»[530]. Святитель Феофан оказался одним из многих православных мыслителей, кто видел губительный для России ход времен, кто предугадывал, что надежды на будущее нет, пока между социальными «верхами» и «низами» зияет духовная пропасть, как казалось, непреодолимая. Русское Православное Царство приговорено было суетой людской к забвению и погибели.

Совершенно неожиданно, что абсолютно противоречило всем теориям «о поступательном прогрессе истории», отблеск Московского Царства явился миру в век железных дорог, телефона и телеграфа. Олицетворением этого мироявления стал Последний Царь Николай II (1868–1918) и Его Семья. Эти люди Своей жизнью и смертью выразили такую полноту религиозного чувства, которое не только было давно неведомо людям из «прогрессивной» Европы, но и позабыто многими в России.

И совсем не случайно, что Николай II, чтивший всех своих предков, отдавал особое предпочтение именно Царю Алексею Михайловичу[531]. Он никогда никому не объяснил причину симпатии, но нетрудно предположить, почему она возникла. Дух Православного Царства, его полнота и сокровенный смысл — ярче и глубже всего раскрывались как раз в той давней эпохе, после которой прошли два с лишним века. Но времени не существует там, где властвует Бог, где трепещет живое чувство Христапреданности; там только — Вечность…

Конечно, Последний Царь не мог изменить весь имперский миропорядок, установленный его предками. Государственный чин, придворный протокол и имперские традиции должны были соблюдаться и соблюдались безукоризненно. Однако по складу своей натуры, по строю мыслей, представлений и чувств Николай II являлся традиционным русским человеком, верным историческим заветам и преданиям. Блестяще, по-европейски образованный, в совершенстве владея мастерском светского политеса, Он в первую очередь являлся православным человеком, столь же искренне преданным Вере, как и его далекий коронованный предок Алексей Михайлович.

Потому Он и Его Супруга Александра Федоровна так хорошо, легко и надежно чувствовали себя в храме, среди «народа православного». Это был их мир, их среда. И когда Последний Царь легко и непринужденно общался с простыми монахами, крестьянами, солдатами или матросами, шел с ними в многокилометровом паломническом ходе, как то, например, случилось в 1903 году, во время прославления Серафима Саровского[532], христосовался с сотнями караульных в дни пасхальные[533], то это являлось выражением непоказного, внутреннего душевно-духовного единения Царя и народа.

Когда Царица Александра Федоровна (1872–1918) с началом Первой мировой войны в 1914 году вместе со старшими Дочерьми — Великими княжнами Ольгой и Татьяной — пошла служить операционной медсестрой в госпиталь, ассистировала при операциях, промывала и бинтовала страшные раны солдат и низших офицеров, служила потом при них сиделкой, то она и не думала ни о какой «рекламе», ни о каком «величии сана». Туда рвалась Ее душа — помогать бедным и страждущим. Когда-то, на заре христианской истории, один из первых апологетов новой веры Тертуллиан (ок. 150 — ок. 220) заключил: душа человеческая по природе своей христианка[534]. Эта вневременная формула так замечательно ярко проявилась и раскрылась в России в образах Николая II и Александры Федоровны[535].