Коллекция королевы - Ан Ци

Мамы уже не было в живых, когда папа ему рассказал. Он попросил: «Мишенька, нам пишет твой дядя Бенедикт. Если времена изменятся, может, тебе удастся его найти. Он боится нам навредить, и потому… Ну, сам понимаешь. Вот, почитай! Ты уже большой, если станет совсем опасно, уничтожишь. Да, и еще. Запомни адрес! Хотя бы адрес выучи наизусть: Дрезден, «Мост босых» одиннадцать, кондитерская господина Краузе, второй этаж».

«Бедный папа, его тоже скоро не стало. Где-то давно пропало, затерялось старое письмо. И вот он стоит тут почти рядом. Красный дом с проломанной крышей — дом под номером двадцать девять. Поискать? Смешно даже думать. И вообще пора закругляться, его ждут.»

Но ноги уже сами несли Мишу вдоль искорёженных строений и немногих уцелевших домов вперёд. Вдоль улицы струился ручей. Он огибал осколки гранита и бежал по плоским плитам вниз. Жестяной указатель качался на одном ржавом крючке. «Козий рынок» — прочитал Михаил и развеселился. Ничего, минут пять, и станет ясно, полверсты — не крюк, скоро этот «Мост босых» окончится и… Миша посмотрел вправо — пусто, влево — крошечный домик из красного кирпича покосился на бок. Над окошком мелом нацарапано что-то и… номер? Девять — увидел он, нечётная сторона.

Кондитерская Краузе стояла, как ни в чём не бывало, на своём месте. В окнах уцелели почти все стёкла, кроме одного, забранного фанерой. И вывеска! Она изображала румяную пухлую фройляйн с каштановыми локонами и розовыми губками. Перед ней дымилась чашечка кофе, а на столе — миленький боже! Булочки, пирожные, вишнёвый торт, взбитые сливки…

«Ох, увлёкся. Поесть пора. О чём я думаю, что за пропасть — это ж дом дяди Бенедикта!»

Дверь открылась без всяких усилий, и молодой человек взбежал на второй этаж. Медная табличка на двери извещала, что здесь проживает семейство Обермайстер. Михаил собрался постучать, чтобы по крайней мере попробовать спросить о дяде, как вдруг он вспомнил.

«Ну конечно! Второй немецкий этаж — это наш третий! Тут считают — земляной этаж, первый, а потом… словом, мне надо выше.»

Аккуратную табличку одним маршем выше Михаил воспринял уже как нечто само собой разумеющееся. Он перестал удивляться и позвонил. Звонок тоже действовал в этом удивительном доме — механический колокольчик, приводимый в движение поворотом руки. На этом чудеса кончились.

В доме было удивительно тихо. На повторные звонки никто не отзывался. И только теперь страшное волнение охватило молодого хирурга. Он стоял перед дверью словно вымершего тихого дома, где было написано готтическим шрифтом: «Бенедикт Гольдшмидт, оберштудиендиректор». Колокольчик ещё раз протрезвонил. «Что делать? Уйти? Невозможно!»

Занятый такими мыслями, он в нерешительности осмотрелся, снова повернул звонок, опёрся на дверь, и чуть не упал. Она медленно с противным визгом повернулась на петлях, и он очутился в просторной прихожей. Под ногами Михаила заскрипел дубовый паркет, и эхо неожиданно громко отозвалось под высокими потолками.

— Есть тут кто-нибудь? — раздался тихий старческий голос. — Я не встаю. Войдите. Заходите сюда.

В коридор выходило несколько дверей. Сразу направо… нет, это уборная. А первая с другой стороны приоткрыта и пуста — только бархатные диваны с гнутыми ножками и кабинетный рояль. Но следующая с медной ручкой в виде льва…

— Господин провизор Людеке? — снова услышал молодой хирург, — вы знаете, я не могу вас встретить, но, надеюсь, извините больного старика.

Михаил секунду помедлил, а потом коротко постучал и решительно вошёл, невольно начав печатать шаг. Он произнёс уже первые слова приветствия, как вдруг остановился, поражённый выражением ужаса на лице седого, высохшего господина, лежащего на широкой кровати в стёганом халате с ногами, укутанными толстой шалью.

Э, брат, ты же офицер противника. Старый джентльмен ожидает, что ты его съешь без соли, ограбишь или сразу пристрелишь! Надо поскорей объясниться. Для активного фашиста он слишком стар. Я надеюсь, что если буду вежлив, не совершу особого воиского проступка.

— Добрый день, простите, но дверь была открыта. Я звонил несколько раз. Меня зовут…

Старик не дал ему закончить. Казалось, он ничего не слышит. Может, так и есть?

— Генрих! Не может быть. Ты пришёл! Именно сейчас, когда мне осталось так мало? Я умираю, значит это судьба. Я знал, я был уверен… Боже мой, я грешник, пусть так. И все равно она должна остаться в семье. Да, тогда я буду спокоен.

Совершено обескураженный, Михаил всматривался в лицо больного и, поражённый страшным фамильным сходством, сперва не ответил ничего. Но понемногу ступор стал проходить. «Генрих? Так звали его отца, на которого Миша был похож как две капли воды. Значит это дядя?»

— Господин оберштудиендиректор Гольдшмидт? Дядя Бенедикт? — неуверенно начал он, — меня зовут Михаэль. Генрих — это мой отец, он давно умер. Я пришёл Вас повидать, папа очень этого хотел. Так сложилось, что я оказался здесь. Я — военный хирург. Папа велел мне выучить ваш адрес наизусть. Подумать только, я… Но скажите, что с вами, может я могу помочь, я же врач!

— Нет, нет, мне уже никто… Михаэль? Сын Генриха, сын и наследник! Ты правда, Гольдшмидт? Что это я, подожди, мой мальчик. Не будем терять времени. Твоё лицо говорит громче слов и глупых бумаг. Даже родинка на левой щеке, наш фамильный голубиный коготок. Подойди ко мне ближе. Нет! Сначала запри дверь. — Старый человек привстал на своих расшитых шелком подушках и простёр желтоватую руку вперёд. Михаил повиновался. Он вышел, быстро запер дверь на засовы и вернулся к больному. Бенедикт дрожащими руками взял стакан, стоящий рядом с постелью и немного отпил. По комнате распространился запах аниса и валерианы. Потом он притянул к себе Михаила и зашептал. Иногда, обессиленный, старик замолкал и, откинувшись на подушки, давал себе немного передохнуть. Но потом, собрав последние силы, снова, помогая себе жестикуляцией, взволнованно ему о чём-то повествовал. И когда через добрый час он закончил, на небе уже зажигались первые звёзды.

По просьбе старика Михаил отыскал в бюро и подал старику маленький футляр красного дерева. Бенедикт отомкнул его серебряным ключиком, извлек металлический предмет сложной формы, показал племяннику и снова горячо зашептал. А когда кончил, велел немедленно спрятать. И военврач послушно убрал футляр в полевую сумку.

Но вдруг старик застонал, схватился за сердце и упал на спину. Последним движением он вложил в руки Михаила сложенную вчетверо бумагу и бархатный кошелёк.

Потрясённый молодой Гольдшмидт заметался. Но через