Бабур (Звездные ночи) - Пиримкул Кадыров

Мавляна Фазлиддин, перемежая персидские слова и урду, изложил наконец главное:

— Племянник мой хочет уйти из круга жестоких беков и нукеров, только и думающих о войне и разбое.

Он хочет заняться мирным трудом. Как Мамат, который работает по закладке садов. Как вы, достопочтимый табиб… Прошу вас помочь моему племяннику!

— Знаю, вы прибыли в нашу страну не с военными целями, мавляна сахиб, — ответил Фазлиддину Байджу. — Из уважения к вам, зодчий, я окажу вашему племяннику посильную помощь.

В течение месяца Байджу лечил Тахира. Своими чуткими пальцами определив места переломов, он действовал терпеливо и искусно — руками своими, перевязками, какими-то жидкостями. Ни капли крови не потерял за время лечения Тахир. Как к своим собственным привык к иссиня-светлым ладоням и худощавым смуглым пальцам лекаря.

От платы Байджу отказался. Выздоровевшему Тахиру сказал:

— Вы поднесли мои руки — руки табиба — к своим глазам… Это знак вашей благодарности.

— Нет, нет, я должник ваш до конца дней! — воскликнул Тахир.

— Как знать, может быть, я сейчас расквитался с одним своим долгом…

И после долгих уговариваний, после того, как Фазлиддин и Тахир обещали никому не пересказывать то, что они услышат от него, Байджу поведал о своем брате — погонщике слонов. При Ибрагиме Лоди брат не нашел себе работы в Агре и уехал в Пенджаб. Он прослышал, что шах Бабур убил многих наших людей, и тогда он поклялся самому себе: «Я не пущу этих чужаков в родные края!» Нанялся в проводники к вражескому войску и завел его в болота, в непроходимые джунгли.

— Подождите! — Тахир вспомнил Лала Кумара. — Его слон изувечил тогда двух наших нукеров. Проводник бежал. Но, признаюсь вам, он восхитил меня своей смелостью. Не побоялся целого войска! Мы думали, что и он сам не сумел выбраться из болот и лесных дебрей. Значит, выбрался? Жив?

— Жив, но боится явиться в Агру… Нехорошо, что мой брат нанес увечья вашим нукерам, но, может быть, то, что я вылечил сахиба Тахира, смягчает хоть отчасти прежний наш грех перед вами?

Фазлиддин и Тахир запротестовали:

— Сахиб Байджу! Защищать родину — и столь самоотверженно — не только не грех, а доблесть!

— Благодарю вас, друзья, за эти слова! Но доблесть не дает пропитания. Брат вынужден скрываться в собственной стране. Нет работы, и нечем кормить детей.

— Ваш брат работал на стройке?

— Да, он научил слона таскать камни и бревна.

— Тогда пусть приходит ко мне. Ведь мы сейчас переучиваем даже боевых слонов!

— Брат мой слышал об этом. Он, как и все мы, радуется, что ваш шах тратит деньги, богатства на благоустройство городов, те самые деньги, которые прятал Ибрагим Лоди. Но боюсь, все же очень боюсь, как бы не попасть брату в руки властей… Сахиб, — обратился лекарь к мавляне Фазлиддину, — наши люди слышали, что шах ваш уважает вас, что вы руководите всеми крупными стройками — и здесь в Агре, и в Дехалпуре, и в Сикри. Может, выпросите у шаха Бабура прощение моему брату?

Фазлиддин отрицательно покачал головой:

— Хотя мирза Бабур большой поэт и просвещенный человек, но знаете пословицу: «Всегда опасно подходить близко ко льву и падишаху?„…Пусть-ка лучше ваш брат изменит свое имя и внешность.

— Он это сделал. Сейчас его зовут Кришан. Отпустил бороду во всю грудь.

— Очень хорошо. Тогда приводите его через неделю ко мне. Не сюда — в Дехалпур. Там сделаем так, что никто не узнает о его прошлом.

В месяц саратан, когда в Агре начинают лить дожди, сопровождаемые ветрами, Тахир пришел во дворец к Бабуру.

Шах едва узнал своего верного бека: борода и усы Тахира сильно поседели, плечи потеряли мужскую напряженность, будто изнутри стали полыми, обвисли. К старому шраму вдоль щеки прибавились новые — будто заплатки — на подбородке и на шее.

— Благодарение аллаху, вы уже выздоровели, бек, — намеренно бодро обратился Бабур к Тахиру. — Хорошо, что из Кабула приехал ваш дядя.

— Да, видно, бог послал мне его… спас он меня.

— Ну, а когда вернетесь на службу, бек?

Правая рука у Тахира не сгибалась, плохо повиновалась шея: если нужно ему было посмотреть налево или направо, приходилось поворачиваться всем туловищем.

— Увы, я уже не гожусь в телохранители, мой хазрат.

— Не о том веду речь… Хотел бы видеть… тебя… среди приближенных, среди самых близких мне беков.

— Нет, я не смогу стать беком… А теперь и не хочу им быть.

— Почему?

И Тахир, ничего не скрывая, подробно рассказал (Бабур внимательно слушал), как перед началом панипатской битвы, хмельной и чванливый, бесчеловечно избил нукера Мамата (друга своего, повелитель!) и все, что произошло вслед за этим.

— Лежал в постели, помирал от ран, но еще сильнее донимали меня муки совести, повелитель. Не подходит мне быть беком… Я пахарь. А еще — воин. Да только уже калека. Позвольте мне работать в саду, том самом, что закладывает мой дядя мулла. Поливальщиком буду, цветы стану разводить. Раньше я не одной пахотой, но садоводством и охотой занимался у себя в Куве.

Бабур слушал, подняв глаза на дождевые облака, — они плыли по небу меж мраморными расписными колоннами айвана. Красиво… Исчезающей красотой красиво. С благими намерениями он сделал Тахира беком, но теперь увидел, что счастья тем самым ему не прибавил.

— Ладно, пусть будет по-вашему: мой боевой бек, мой товарищ перестанет быть беком, станет садовником. Он избавится от беков, а я… как избавлюсь я?

Тахир растерялся, но не настолько, чтоб уклониться от ответа:

— Вы… шах. Пахарь и шах — не одно и то же. Беки у вас в подчинении…

— Подчиняются, но и подчиняют. А чуть зазеваешься, могут по корысти своей завести в такую пучину, что и захочешь — не выберешься. Утопят… Помните, что я говорил в Исфаре?

— Те ваши слова, повелитель, я до могилы не забуду.

— А что говорили вы? Что обещали? „Навеки буду с вами“, — помните?

— Повелитель, я был тогда крепким джигитом… Зачем я нужен вам немощный?

— Во дворце нужен человек, который с душою присматривал бы за моим „приютом уединения“.

Так Бабур называл помещение, где он оставался один и писал. Тахир знал, что там для Бабура протекают самые дорогие и приятные часы жизни. Но Тахир представил себе интриги, пересуды, косые взгляды дворцовых слуг: никто не любит любимчиков властелина! — и решил все же добиться разрешения работать в саду, рядом с дядей.

— Хазрат мой, простите вашего раба. Душа склоняется к работе в саду…

— Ну, а мы и в саду сделаем „приют уединения“, — сказал Бабур. — И за ним, когда строительство завершится, вы тоже будете присматривать. Идет?

Теперь уже не отказаться! Да и не привык Тахир перечить Бабуру. Знаком покорности и согласия приложил он правую, плохо слушающуюся руку к левой половине груди — к сердцу.

Уже второй месяц Агру затопляют дожди. Жара спала, но замучила всепроникающая влажность. Бумага, на которой писал Бабур, отсырела. Одежда не просыхала целыми днями. Воздух напоминал банный, от влажной духоты спирало дыхание.

Бабур безвыездно жил в Агре и каждый вечер уходил в „приют уединения“, который находился в глубине большого сада. Это был небольшой дом из четырех комнат. Убирали их двое слуг. Тахир стал „офтобачи“, но отвечал не столько за воду и вино, сколько за книги, рукописи, чистую бумагу, перья и чернила. В самой тихой и уютной комнате стоял восьмигранный столик, за которым Бабур любил писать. В соседней комнате на дастархане расставлялись кувшины с водой, куда для аромата добавляли розовый настой с лимонным и ананасовым соками, тарелки с лепестками танбула и орешками фуфала, что скрывали в себе бодрящие зернышки красного цвета.

Однажды Тахир поставил на дастархан кувшин ароматного газнийского вина. Но в тот же вечер Бабур предупредил:

— Уберите-ка его! Хватит вина, выпиваемого на пирах.

После этого Тахир никогда не приносил вино в „приют уединения“.

Если Бабур работал во внутренней комнате всю ночь напролет, то и Тахир не спал до рассвета.

Бабур знал, что его бывший бек бодрствует в передней, иногда выходил к нему, задавал вопросы.

Однажды спросил:

— Тахирбек, помнишь, в арчовых лесах Бадахшана мы видели одну травку с очень нежным запахом? Как же она называлась? Растет в изобилии и в Дехкате, и в горах Осмон Яйлау… Светло-голубоватая такая. Я когда-то записал название в какую-то тетрадь… В Кабуле, видно, тетрадь осталась, не могу здесь найти.

— А лошадь ее ест, эту траву?

— Да, охотно… Растет низко, пучками.

— Не бетака?

— Да, бетака, молодец! Бетака, бетака… Правильнее — бутака! Значит — пучком растет, как ветка от сучка. „Буток“ — сучок, ветка, а „бутака“ — в Бадахшане так эту травку называют.