Пятый арлекин - Владимир Тодоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут самое время вернуться немного назад к беседе Караваева с начальником отдела уголовного розыска майором Косаревым, если только можно назвать беседой разговор смертельно встревоженного человека.
— Итак. Андрей Васильевич, давайте все прокрутим еще раз: попытайтесь вспомнить каждую деталь, каждую мелочь, связанную с уходом вашей дочери на какое-то торжество. Назовем это пока так.
— Сашенька в тот вечер была какая-то особенная, не похожая на себя обычную, каждодневную, что ли, по-взрослому торжественная, и в то же время вся светилась детской радостью, как любой ребенок перед походом на новогоднюю елку. Она же у меня совсем еще девчонка, без матери пришлось растить. Все старался оградить от грязи, в которую иногда попадают девочки ее возраста. Вот и вырастил не от мира сего. Хотя и занималась она в балетной студии, и в театр ее взяли на стажировку, и по центральному телевидению показывали, а она все равно, сразу же после репетиции — домой. А если в театре спектакль, то обязательно меня приглашала. Я столько балетных спектаклей посмотрел за последние три года… как в сказке это время прошло… — Андрей Васильевич как-то по-собачьи втянул в себя воздух и в самом деле стал на какое-то мгновение похож на огромного больного бульдога. Косарев не перебивал его, делая какие-то пометки в блокноте. Понимал, что можно оборвать нить доверительности, и тогда Андрей Васильевич сухо изложит события того вечера, наверняка пропустив какие-то детали, которые могут для розыска представить наибольший интерес. — А тут собралась вдруг, принарядилась, даже брызнула на себя французскими духами — подруги подарили после выступления на ЦТ, а потом засуетилась, забегала по комнате, как бы в поисках чего-то. Я тут и спрашиваю, чем вызвана такая спешка и тем более — поиски. У нее никогда от меня никаких секретов не было. Она ответила, что пригласили ее на день рождения, а без подарка являться неудобно. К кому пригласили, спрашиваю. Не знаю, ответила, только он какое-то светило в балетном мире и сможет взять меня в труппу театра после стажировки. Вот она и разволновалась, что впервые ее позвали такие солидные люди из этого самого, обожаемого ею мира. Вроде бы как признали за свою. Постояла она у книжной полки в раздумьи, потом схватила томик поэта Тютчева, он с краю был — часто его читала, и опять как бы засомневалась. А теперь чего? — снова интересуюсь. Нехорошо дарить без надписи, а я не знаю этого именинника, зовут его, кажется Семен Михайлович. Тогда, отвечаю, ничего не пиши, все-таки пишут близким людям, просто вручи и все. А может он не любит Тютчева. А она как рассмеется: разве Тютчева можно не любить? Это же надо быть полным дураком! Она у меня, Сашенька, ни в чем не знала середины, ни в любви, ни в ненависти. И восторженная была до ужаса: если что нравится, то говорила об этом только в превосходной степени: Гениально! Потрясающе! Превосходно! Неповторимо! — Андрей Васильевич, не замечая, говорил о дочери в прошедшем времени, будто чувствовал сердцем, что ее уже нет в живых. — А потом упорхнула, крикнула от двери, что придет к двенадцати. Я ей вдогонку, — что это поздновато, что я все равно спать не лягу, пока она не придет. Ложись, — ответила на ходу, — я не поздно. И не явилась… Убили ее… — обреченно вздохнул Караваев, — была бы живой, ее никакой силой бы не удержать, знала ведь, что у меня больное сердце, не позволила б волноваться… — Караваев провел тяжелой набрякшей ладонью по лицу, и замолчал. Взгляд у него был рассеянным и он никак не мог сосредоточить его на чем-нибудь, перебегая глазами с одного предмета на другой.
— После этого вам никто не звонил?
— Нет, — отвлеченно, как-то механически ответил Андрей Васильевич, — не звонили.
— Были у нее враги?
— Откуда? — искренне изумился Караваев, — она за свою жизнь никого не успела обидеть, да и не смогла бы.
— А имя Семена Михайловича ранее никогда вашей дочерью не упоминалось?
— Нет, никогда. Только могу повторить ее слова снова, что это вроде бы какое-то светило в балетном мире. И все…
— А вы знаете ее подруг?
— У нее только одна подруга — Аня Колесова, заканчивает десятый класс… Я был у нее, она ничего не знает. И про Семена Михайловича ничего не слышала. Это какое-то скоропалительное знакомство, потому и не слышала.
Косарев записал адрес Ани Колесовой, потом вздохнул и посмотрел в окно. Интуиция подсказывала ему, что Сашеньки Караваевой действительно, по всей вероятности, нет в живых, да не смел он свои предположения высказать вслух, только сказал, что обычно говорят в таких случаях:
— Успокойтесь, Андрей Васильевич, возьмите себя в руки и надейтесь на хорошее. Будем искать: сейчас же сообщим в горотдел, оттуда пошлю ориентировку во все райотделы города. Отыщем…
— Живую бы, — треснувшим голосом ответил Андрей Васильевич и медленно вышел из кабинета.
Таким образом, ориентировку о пропаже Караваевой, где сообщалось и о некоем Семене Михайловиче, прочел в тот же день и капитан Милованов, а взгляд на такие вещи у него был цепким, и если что-то попадалось ему на глаза, то запоминал надолго. А тут тем более — по свежему. Прочел он сообщение мельком, между дел, поскольку это не входило в круг его прямых обязанностей, и отложил в сторону, а через минуту будто током его ударило. Прочёл он еще раз, покрутил кучерявой головой, а потом произнес будто про себя: «А ведь девушку убили на квартире Неживлева, это факт. Если бы вышла за дверь, то не бросила бы на лестнице Горина. Так, придется все же, дорогой Вячеслав Андронович, еще раз вернуть тебя в столицу, а ты еще и доехать не успел. Ничего, мы тебе командировку снова оформим, чего не прокатиться за государственный счет, раз надо…» Милованов собрал папку с делами, лежавшими на столе, закрыл ее в сейф, потом достал из стола материалы по поводу задержания Горина, еще раз внимательно прочитал, приложил к ним докладную, составленную на основе беседы с Вячеславом Андроновичем, и направился в кабинет начальника РОВД полковника Сиротина. «Накрылась, Катюша, наша сегодняшняя Таганка», — вздохнул Милованов и решительно толкнул обитую дермантином дверь…
Таким образом, фигура Неживлева Семена Михайловича попала в поле зрения Комитета Государственной безопасности и Министерства Внутренних дел почти одновременно.
Тем временем, Ирина Александровна спешила со сборами в Гагры. Предложил ей Семен Михайлович провести там пару недель, соприкоснуться с жарким южным солнцем после долгой зимы, на что она охотно откликнулась, только поинтересовалась, «вместе или как?» Семен Михайлович с грустью ответил, что у него, к великому сожалению, дела, и он поехать в этот раз не может. Грусть была искренней, потому что знал он, что больше никогда не увидит свою жену. Та же вздохнула с облегчением, потому что ей буквально на днях подвернулся очаровательный мальчик Алик Губарев двадцати лет, высокий и голубоглазый, только что успешно и навсегда покинувший стены Политехнического института за хронические пропуски и неспособность сдать с первого раза хотя бы один зачет или экзамен. Был Губарев патологически ленив, безумно красив, презирал деньги и мечтал попасть в Непал, где хиппи со всех стран мира устроили себе неофициальную столицу. Алик не знал, где находился Непал, но слышал о подобном факте, он крушил его сознание и будоражил воображение.
Ирина Александровна встретила его случайно на улице Горького и Губарев, искушенный не по возрасту в любовных делах, сразу решил, что шикарная дамочка не откажется пойти к нему домой хотя бы из любопытства. Родители Губарева уже два года работали по договору на Севере и квартира находилась в его полном распоряжении. Алик задел рукой сумочку Неживлевой, галантно извинился и приостановился, как бы в ожидании. Ирина Александровна внимательно осмотрела Губарева и он чем-то привлек ее, возможно взглядом, который был предельно циничным и откровенным, что резко контрастировало с молодостью самого Губарева. Как-то само собой вышло так, что дальше они по улице пошли вместе, и Алик предложил пойти посмотреть его, как он выразился, «нору». Ирина Александровна неожиданно, от скуки, что ли, согласилась, но в свою очередь сделала предложение не пойти, а поехать, поскольку ее «ГАЗ-24» стоит за углом. Алика окатило волной восторга: он сидел рядом на переднем сиденье и уже представлял, что машина постепенно переходит в его руки, а уж он сумеет усмирить эту красивую взбалмошную дамочку, почти вдвое старше его. Впрочем, он всегда очень быстро забывал о своих решениях.
Комната Алика потрясла Ирину Александровну, именно его комната, потому что остальные две комнаты были обставлены импортной мебелью, мало чем уступающей мебели в квартире Неживлевых. А вот комната молодого Губарева — явление особое, поэтому на ней следует остановиться отдельно для большего понимания личности ее обитателя. Комната была обшита грубыми неструганными досками и разделена такими же досками надвое. На одной половине было сооружено нечто вроде кабинета, то есть, здесь находился дубовый стол с медными ручками, заваленный фотопленками, посредине стола торчал увеличитель, окруженный посудой для реактивов. На досках «кабинета» были развешены порнографические снимки, вырезанные из шведских журналов, а также собственного изготовления с натуры. Сверху находилось ложе, тоже из таких же досок с пологом из грубой мешковины, японский магнитофон-двухкассетник, телефон. Под потолком, на цепях, висел аквариум с подохшими рыбками, заменяющий люстру, потому что в зеленой протухшей воде плавала электрическая лампочка, чудом пропускавшая свет. Рядом болталось несколько разбитых бутылок из-под французского коньяка, со вставленными в них электрическими лампочками, изображавшими собой светильники. Во всю стену напротив кабинета висело объемное изображение Христа, укоризненно смотревшего на эту претенциозную смесь конюшни с больной фантазией параноика. Магнитофон и светильник включались посредством кнопочного дистанционного управления: Алик не любил утруждать себя лишними движениями.