Наши знакомые - Юрий Герман

— «Почту», — сказала Женя.

Антонина села возле кроватки на стул рассказывать. Федя не шевелился, но и не засыпал.

— Житков за границу по воздуху мчится, — говорила Антонина, — земля зеленеет внизу. А вслед за Житковым…

— В вагоне почтовом, — сказал Федя и спросил: — Заяц спит?

— Конечно, — из своего угла сказала Женя.

— А тебе оттуда не видно, — заметил Федя. — Мама, спит заяц?

Антонина еще немного почитала, потом Федя сказал:

— Уже довольно.

И сразу засопел.

— Ну вот, — сказала Женя, — а мне еще рожать. Господи, когда это, наконец, будет?…

Антонина опять села на пол возле корзины и вынула учебники — Киселева, Вольфсона, Стучку, Цингера, Рыбкина. Книги были старые, не очень чистые, в потрепанных переплетах.

— Что называется трапецией? — спросила Женя. В руке у нее была «Геометрия».

— Трапецией?

— Да.

— Это такая штучка, — сказала Антонина и нарисовала пальцем на полу, — да?

— Может быть, и такая. Мне определение нужно.

— Трапецией называется, — улыбаясь, начала Антонина, — четырехугольник…

— Ну?

— Не помню…

— Правильно, правильно… Четырехугольник… Но что в нем есть такого?… Ну, посмотри на картинку…

Она показала Антонине чертеж, закрыв все остальное рукой.

— Как эту штуку определить?

— Не помню, — беспомощно сказала Антонина.

— Подумай.

— Да нет, не помню!

— Упрямая какая! Ну, а что называется точкой?

— Это я помню, — сказала Антонина. — Точка — место пересечения двух или нескольких линий. Она же граница линий. Да? А линия — граница поверхности. Правильно? Линия имеет только одно измерение — длину. Верно, Женечка?

— Верно, — сказала Женя, — не тормоши меня, пожалуйста.

— Еще поспрашивай.

— Что?

— Ну, что хочешь. Наложение треугольников поспрашивай.

— Не наложение, а равенство. И не ори — Федя проснется.

— Мы шепотом.

— Нет, уж лучше пойдем ко мне.

Антонина собрала книги и пошла за Женей. Они сели на диванчик. Женя закурила папиросу. Антонина сидела, прижавшись к Жене, и смотрела, как Женя перелистывает книгу.

— Я сейчас так все вспомнила, — говорила она, — так вспомнила. И школу, и учителей. Как это все давно было, ужасно давно. Знаешь, я даже помню, как у нас в классе пахло — мелом и тряпкой. Знаешь — мокрой тряпкой. У вас тоже так было?

— У нас трупом пахло.

— Где?

— В анатомичке. Ну а про атомы ты что-нибудь помнишь? Про молекулы?

— Помню.

— Расскажи.

Антонина рассказала. Женя слушала внимательно, курила, стряхивала с папироски пепел.

— А чья гипотеза положена в основу всего этого дела, знаешь?

— Нет, не знаю.

— Так вот знай, — назидательно сказала Женя, — английского химика Дальтона. Запомнишь? Даль-тон. А названа еще греками — Демокритом, Эпикуром, Лукрецием. И атом — это значит неделимый.

— Неделимый, — покорно повторила Антонина.

Женя опять стала рыться в химии — выясняла, что Антонина помнит, что забыла. Потом Женя взяла физику, алгебру… Антонина покраснела от волнения — оттого, что ничего толком не знала, все было почти намертво позабыто, хоть поначалу и казалось, будто кое-что все-таки помнит.

— Да, худо, — наконец заключила Женя, — просто очень худо. Все надо с начала. И арифметики не помнишь?

— Не знаю.

— Дроби?

— Что дроби?

— Ну, помножь дробь на дробь.

Антонина взглянула на Женю дикими глазами.

— Что ты?

— Так просто. Когда папа умер, один доктор мне тоже велел дробь на дробь помножить.

— Так помножишь или нет?

— Нет, — вяло сказала Антонина, — не помню.

Они обе долго молчали. Женя о чем-то думала, Антонина сидела печальная, старалась не встречаться с Женей глазами.

— Ну, вот что, — сказала Женя, — слышишь, Тоня?…

— Что?

— Надо заниматься.

— А для чего?

— То есть как «для чего»?

— Вот для чего и для чего? Для чего заниматься? Завивать и брить можно без физики.

— Ты с ума сошла, — сказала Женя, — причем тут завивать?

— При том, что все кончится опять завивкой. Я ничего другого не знаю, не умею, наверное, не могу. И опять пойду в парикмахерскую.

— Это кто тебе сказал?

— Я сказала. А если даже и буду знать, что такое трапеция и что такое коллоид, — все равно парикмахерская. Трапеция и молекулы не специальность, с этим не проживешь.

— А с Пал Палычем проживешь? — грубо спросила Женя. — Проживешь?

Она встала с диванчика и растворила окно.

— Только, пожалуйста, не ной, — сказала она, стоя у окна, — этим ты здесь никого не удивишь, не напугаешь…

— Я и не собираюсь…

— И не огрызайся, — сказала Женя, — не злись! Ну, успокойся. Я подожду, а ты успокойся.

Женя высунулась в окно и долго глядела на деревья, на Неву, на зарево от города. Когда она обернулась, Антонина сидела спокойной.

— Ну что, — спросила Женя, — прошло?

— Прошло.

— Теперь давай рассудим, — сказала Женя, садясь рядом с Антониной и беря ее руку в свои ладони, — давай спокойно рассудим. Ты, наверно, волнуешься, почему, дескать, мы с Сидоровым все обещаем, а работы нет. Волнуешься?

— Да.

— Ну, вот видишь. Теперь слушай. Работа будет, и, вероятно, очень интересная.

— А что делать? — краснея пятнами от возбуждения, спросила Антонина. — Какая работа?

— Я не могу еще сказать какая, но очень интересная. За это ручаюсь.

— Мне любую, — сказала Антонина, — лишь бы не в парикмахерской.

— Вот уж и любую. Нет, с любой у тебя не выйдет, — Женя улыбнулась, — ты ведь каприза…

— Я?

— Да, да, каприза! С тобой, Тонечка, возиться и возиться. Только ты не обижайся, ладно? Это, может быть, не так и плохо, но Сидоров тогда — помнишь, в первый вечер? — много верного сказал про тебя.

— Спасибо.

— Видишь, ты уже и обиделась. А на работе с твоими обидами не очень будут считаться, — наплачешься. Там никто тебе в глаза заглядывать не будет — какое, дескать, у тебя сейчас душевное состояние…

— Я знаю.

— Ничего ты не знаешь! — сурово сказала Женя. — Ровно ничего, совершенно. И ты, к сожалению, не одна такая. Много вас еще — вроде тебя — голубушек. Нынче тридцать второй год, а тридцатый ты помнишь? Двадцать девятый? Двадцать седьмой? Для вашей сестры они, дорогая моя, ничем друг от друга не отличаются, кроме беременности, или дурных отношений с мужем, или новой шубы, или обмена комнаты. А между тем у людей за эти годы вырабатывалось миросозерцание, государство наше стало производить, например, трактора, построены огромные заводы, появились грандиозные типографии…

— Это что — лекция?

— Там увидишь. Людей обламывало, эпоха заставляла думать, принимать или отрицать, старые узкие специалисты заражались темпами, размахом, делались людьми нашими, формировались в активных строителей, а у тебя, душенька моя дорогая, даже характера еще нет. То есть, может быть, он и есть, но я в этом не уверена, да просто не знаю, есть или нет. Что у тебя есть и за что мы все тебя любим? Есть норов, перец, смысл какого-то будущего характера, гордость есть, хотя тоже неустановленная, есть упрямство, горячность. И вообще ты милая, — улыбнулась Женя, — милая, что поделать! Что-то есть в тебе очень хорошее. А норов твой, — Женя помедлила, — норов твой, Тонечка, вещь опасная, — я бы так сформулировала. Он никак не направлен. Он — бессмысленное явление, понимаешь? Помнишь, как ты демонстрировала тогда на свадьбе свое счастье с Пал Палычем? Ох, как у тебя опасно глаза тогда блестели! Как ты тогда кривлялась! И как ты на меня посматривала — с вызовом, с неприязнью, с насмешкой.

— А ты заметила?

— Как же это можно было не заметить? Да, о чем это я? О норове. Вот твой норов — ведь это норов был, правда?

— Норов.

— А к чему это дело вело: норов, гордость — все это вместе? К чему? К тому, чтобы вся жизнь прошла бок о бок с Пал Палычем. Голубушка, милая, норов этот еще надо обломать, надо, чтобы он работал на пользу, а не во вред. Зачем он, такой норов, нужен? Такая же штука в работе. Вот тебе захочется свое доказать, а тут, может быть, как раз другой прав, а не ты. Как раз бы послушаться, а норов и не пускает. А если бы ты работала раньше, все эти годы, тебя бы люди — то, что мы называем коллективом — уже обломали бы и норов стал бы неоценимым твоим внутренним качеством…

— Ты это все к чему? — перебила Антонина.

Женя помолчала.

— Я думаю, — погодя сказала Женя, — что тебе надо, пока суд да дело, всерьез подзаняться.

— А зачем про норов?

— Чтоб ты его весь пустила в дело.

— В молекулы?

— Да.

— И в трапецию?

— И в трапецию.

— А почему ты сказала, что я капризная?

— Потому капризная, что отдельная. Сама по себе. И ничего, разумеется, не понимаешь. И вот с вами, еще ничего не понимающими, приходится возиться. Ведь вы — эдакие, особенные, возвышенные, имеете право капризничать, потому что не поняли самого главного, ну а некоторые не захотели понять. Пошли сейчас тебя на работу, ну, скажем, счетоводом или уборщицей в цех. Заверещишь! Не то, скука, подай тебе живое дело, ты не о том мечтала, ты — особенная. А того не понимаешь, что еще не все, далеко не все делают то, что хотят. Многие ли коммунисты работают там, где им хотелось бы работать? Нет! Партия направила, и все тут. Значит, надо! Вот бьется сейчас Сидоров мой с подстанцией нашей — сама слышала, как легко это все дается. А хочет строить нечто совсем другое. Недавно мне и говорит: «Склонности, наклонности — это все хорошо там, где начинается свобода, а какая у нас на Нерыдаевке свобода без электричества! Это еще не свобода, это — необходимость». Ты о таких вещах слыхала? А вообще, знаешь, скучно: думается — как люди сами не понимают, ведь это все так просто… Ну и баста! А сейчас займемся вопросом, ни разу еще нами не затронутым. Поговорим о том, как я буду рожать? Желаешь?