Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В первый вечер мы собрались вокруг костра, который разложил во дворе Герд. Всеми владело какое-то необычное нервное возбуждение. Причина была одна: мы ждали приезда Карины. Стоило затарахтеть на улице какой-нибудь машине — и все головы разом поворачивались к воротам.
Карина, естественно, не явилась. Жаль, что уже стемнело и нельзя было запечатлеть всю эту романтическую картину на пленку. Угощение оказалось просто потрясающим, но, по-моему, никто, кроме меня, этого не заметил. Настроение у собравшихся было как на свадьбе, на которую не пришла невеста. Первой сорвалась Анна.
— Да черт с ней! — закричала она. — Пусть пропадает пропадом в своей берлоге, если мы ей не по вкусу!
— Не болтай ерунды! — оборвал ее Герд. Но Анна высказала, пожалуй, то, что было у всех на уме. Только до Марги ничего не дошло. Она испуганно спросила, в чем дело. Услышав это, Дитер рассвирепел настолько, что прямо-таки застонал от злости. Я расхохоталась во все горло, и все сразу уставились на меня с осуждением — как же, ведь я нарушала всю многозначительность происходящего. Но культ Карины стал мне уже поперек горла.
Потом, когда гости подвыпили, всеобщее напряжение немного спало. Но теперь я уже не могла избавиться от мысли о Карине. Неподвижно уставясь на огонь, я пыталась представить себе, какой же должна быть женщина, имеющая такую власть над окружающими. Мне рисовались разные образы: то это была особа крайне мужского склада, то обладательница сверхъестественной сексуальности. Наверное, к тому времени в голове у меня тоже изрядно шумело. Чтобы скрыть свои фантазии, я несла всякий вздор.
Скорее всего, Карина занимает меня так сильно потому, что я не имею о ней ни малейшего представления. То, что я слышала от разных людей, настолько отличалось друг от друга, точно речь шла о разных женщинах. Я думаю, нет ничего интереснее того, чего мы не знаем.
РОТКОПФС вечерним поездом прибыли чужаки. Они сразу же бросились мне в глаза.
Сперва я думаю — отец с дочерью. Но потом примечаю: между ними что-то есть. Он показывает ей вниз, на деревню, потом на окрестные места, что-то болтает, а она таращит глаза вовсе не на ландшафт, а на него и вдруг кусает так легонько ему ухо. Тот поворачивается ко мне и отодвигает ее в сторону. Ну, все ясно!
Нам надо было отцепить от состава вагоны с удобрениями. Когда локомотив отъехал, эти все еще стояли на небольшом перроне. Было похоже, что они ссорятся. Она порывалась идти, он в чем-то ее убеждал.
Я смотрел на них, прислонившись к двери своей будки. Девчонка подошла ко мне и заявила: им, дескать, надо во Фронхаг и пойдет ли туда сегодня автобус.
— У нас ведь багаж, — добавила она.
Они в самом деле несли чемодан и дорожные сумки. Девчонка была бледная и тощая, ей было едва ли за двадцать. Стыд и срам, подумал я. Она — и эта старая перечница! Я сразу вспомнил прощелыгу учителя, который загубил дочку Зегемюллера. Той-то, как я уже говорил, вообще и четырнадцати не стукнуло.
— Нет, — ответил я, — автобусов больше не будет.
Она вернулась к мужчине, вид у того был порядком заморенный. Круглые половинки ее зада, туго обтянутые брюками, катались, как два яблока. Я представил, как она ложится в постель со своим старым козлом, и мне стало не по себе. Они пошли, держа чемодан вместе, а в свободных руках — по дорожной сумке.
— Так вам не добраться, — крикнул я. — До Фронхага неблизко. Если хотите, я привезу туда ваши вещи, как рассортируем последний состав.
Ее попутчик подошел ко мне и протянул руку, мягкую, как у женщины.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал он. — А где можно оставить багаж?
— Пусть стоит здесь, — ответил я. — У нас ничего не пропадает. А уж тем более у приезжих.
Когда они пошли, он положил ладонь на ее перекатывающиеся яблоки. Я смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. Потом занес чемодан и сумки к себе в будку. Чемодан был заперт. В первой сумке оказались ее вещи, больше всего трусиков — черных, белых, тонких, с кружевами. И все крохотные, прямо как детские. Ну и ну, подумал я про себя…
После смены я загрузил вещи в велосипедный прицеп и двинулся со своей поклажей вверх по дороге. Уже стемнело, фонарь вышел из строя, поэтому там, где не было асфальта, приходилось толкать велосипед по наезженной колее.
С тех пор как переселенец Герд обосновался в усадьбе, я пришел туда первый раз. В темноте трудно было что-то разглядеть. Они там развели костер и вытащили столы прямо во двор. Везде громоздились батареи бутылок. Костер горел на земле, так что лиц гостей не было видно. Все они как с того света явились. Когда я вкатил велосипед в калитку, разговоры сразу стихли. A-а, это всего-навсего тот, с железной дороги, пробормотал кто-то.
Девчонка натянула на себя пуловер и казалась в нем еще тоньше. Ее ухажер снова протянул мне пухлую ладонь с зажатой в ней двадцаткой. Так вот почему он, оказывается, в состоянии завлекать таких шикарных краль!
Прежде чем уйти, я еще раз оглядел двор. Там уже вовсю шел пьяный галдеж. Я был бы, конечно, не прочь еще раз взглянуть на круглые яблоки девчонки, но она стояла лицом к огню, и спина ее тонула в темноте. Я видел только очертания фигуры. Через широко расставленные длинные ноги ярко светилось пламя костра.
ХЕННЕРВстреча с Гердом вышла намного проще — я ожидал ее, признаться, не без опасения. О моем письме он даже не заикнулся. То, что он успел сделать из заброшенной усадьбы, уже само по себе заслуживало уважения. Рени быстро нашла общий язык со всей компанией, мне не пришлось никому ничего объяснять. Правда, весь первый день только и было разговоров что о Карине: почему она не приехала и стоит ли ее ждать? А я даже был доволен: все это отвлекало внимание от меня и моих проблем.
И все же где-то внутри шевелился червь сомнения. В тот первый вечер я еще острее почувствовал, как быстро протекли, точно сквозь пальцы, годы. После развода мне приходилось начинать все сначала. В моей жизни не было ничего прочного, сплошные эскизы.
Я поклялся тогда себе, что направлю свое житейское суденышко к твердому причалу. И пусть студенческий угол Рени с недоклеенными обоями станет моей последней промежуточной станцией. Мне вдруг стало страшно за свою жизнь, состоявшую из одних импровизаций. Для меня было важно не заполучить в свое обладание какую-то собственность, а найти наконец постоянное пристанище, как обрели его Герд и Анна.
ГЕРДВиной всему были маски, за которыми каждый из нас прятал подлинное лицо, боясь выдать свою неполноценность.
После того как меня вышвырнули из редакции, я постоянно чувствовал подозрительность со стороны Анны. Вначале она, наверное, испытывала лишь смутные сомнения, не скрывается ли за пустяковым поводом нечто более серьезное. Но постепенно, не находя ничего, что опровергло бы эти подозрения, она перешла от них к раздраженной уверенности в моей невезучести. Я ничего не мог поделать. Чем настойчивее пытался я доказать обратное, тем сильнее росли у нее сомнения в моих способностях. Вслух ничего не говорилось, просто делалась хорошая мина при плохой игре.
Когда мои попытки встать на ноги провалились, я решил: новую жизнь надо начинать на новом месте. Усадьба, думал я, — она-то и даст мне возможность доказать, что я кой-чего стою.
Теперь я вижу, что это была ловушка, в которую я так глупо попался. Причем я понимал с самого начала, чем рискую, но находился точно в каком-то ослеплении.
…С объявлением в кармане я еду в деревню, осматриваю подлежащую продаже усадьбу. Замечаю, что местная публика рада будет, если кто-то возьмет на себя заботу об этом забытом богом уголке. Вот и все, что питает мою решимость. Смотри сам, справишься ли. Нас твои дела не волнуют.
Все будет о’кей, говорю я. И думаю: вы еще увидите! Но эта самоуверенность — не более чем маска.
Вицлебену, владельцу усадьбы, я говорю: по рукам! Все честь по чести, цена подходящая.
Переговоры проходят в деревенской пивнушке. И тут Ребайн, который, как и раньше, стоит за стойкой, хотя давно уже на пенсии, заявляет, заваривая кофе:
— Считай, что ты заполучил младенца от неизвестной потаскухи!
— Точно, — заявляю я, — это самые лучшие детки.
И тут откуда ни возьмись у стойки собирается целый митинг. Помешивая кофе, я выслушиваю всю родословную своего приобретения. Вицлебен, оказывается, в усадьбе никогда и не появлялся, он просто отхватил ее за бесценок у Ашенбаха и тут же дал в районной газете объявление о продаже.
— А какой тебе от этого навар? — интересуется Ребайн.
— Ишь, чего захотел, — ухмыляется Вицлебен. — Много будешь знать — скоро состаришься…
К Ашенбаху хозяйство перешло от отца, но он отказался от наследства, потому что имение уже тогда обложили высоким налогом. Отец Ашенбаха вселился в усадьбу в день подписания Версальского договора. Бывший хозяин Карл Хойриг пал на Сомме, вдова перебралась к сестре в город.