Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Посреди одного из таких табунков стоял комиссар Брускин. Красноармейцы весело, как дети, смеялись чему-то только что рассказанному комиссаром, он же снисходительно смотрел на них и улыбался.

– Товарищ комиссар, а расскажите, как товарищ Ленин с едеалистами сражался, – предложил, улыбаясь, большеротый белобрысый парень, видно охочий до подобных рассказов.

Брускин не заставил себя уговаривать.

– Как вы знаете, товарищи, основной вопрос философии – это вопрос о первичности. Идеалисты говорят, что первично сознание. Мы же, материалисты, утверждаем, что первична материя. Идеалисты говорят: то, что я вижу, то и существует. Допустим, я сижу за столом. Я его, этот стол, вижу, он есть. А если я, идеалист, закрыл глаза, то для меня его уже нет.

– Как это?

– А вот так!

– Дураки они, что ли?

– Не дураки, а упрямые.

– Сломать бы им упрямку-то… – заспорили между собой красноармейцы.

– А товарищ Ленин, – продолжал Брускин, – им тогда и говорит: а вы закройте глаза да резко вниз наклонитесь, тогда и узнаете, что первично – материя или сознание!

Красноармейцы взорвались смехом.

– Вот черти, знай наших!

– Сопатки-то небось порасквасили?!

– А то!

– Ай да Владимир Ильич!

Все хохотали, но комиссар Брускин даже не улыбался. Он встревоженно наблюдал, как к сидящей одиноко в отдалении Наталье подходил Новик.

Иван неслышно подошел сзади плавной танцующей походкой кота. Наталья обрывала с ромашки один за другим лепестки.

– Гадаешь? – спросил Иван низким грудным голосом.

Наталья вздрогнула и отбросила цветок в сторону.

– На кого гадаешь-то? – Иван присел рядом.

– Да уж не на тебя, – гордо ответила Наталья.

– А мне это как-то все равно…

– Ну вот и ладно…

Иван понял, что заехал совсем не туда, куда хотелось, и решил сменить тему. Брускин продолжал рассказывать что-то красноармейцам. Новик посмотрел на него с уважением.

– Уважаю я твоего начальника, Наталь Пална. Золотой язык у мужика!

Наталья тоже посмотрела на комиссара, но ничего не сказала.

– Не пристает? – поинтересовался Новик как бы между прочим.

Наталья усмехнулась.

– Ты, Иван Васильевич, по себе не равняй. Григорь Наумыч – человек культурный. Я с ним женщиной стала.

– Это как – женщиной? – насторожился Иван. – А до того кем была?

– Бабой.

Иван успокоенно улыбнулся.

– Чего ж в том плохого – бабой быть?

– А вот вы бы, мужики, в нашей шкуре побыли, тогда б небось не спрашивали.

Иван пожал плечами, не понимая, о чем речь, покрутил усы, придвинулся к Наталье и громко зашептал:

– Слышь, Наталья, пошли-ка в лесок!

– Зачем? – удивилась Наталья.

– Шишки собирать. Я там был, их там ужас сколько, шишек этих!

Наталья засмеялась.

– Я шишек не грызу, Иван Васильич, зубы берегу…

– Ага, я и вижу, кусачая…

Иван раздосадованно посмотрел по сторонам, потом на небо. Там еле слышно стрекотал, приближаясь, аэроплан.

– Начштаба с воздушной разведки возвращается, – сообщил он важно.

– Так бегите, Иван Васильич, вы ж у нас командир эскадрона, – ехидно подсказала Наталья.

Иван поднялся, поправил портупею.

– А тебе командира эскадрона мало, тебе комиссара корпуса подавай?

– Да мне и его мало, – загадочно ответила Наталья. – Бегите, Иван Васильич, а то без вас не разберутся, не туда наступать станут…

Иван тяжело вздохнул и потрусил к большой штабной палатке, куда уже подруливал приземлившийся аэроплан.

Сидящий на заднем сиденье Артем Шведов выбрался из аэроплана и, бледный, направился, покачиваясь, к палатке Лапиньша. Летчик Курочкин зло посмотрел ему вслед и стал вытирать тряпкой матерчатый бок любимого аэроплана.

Шведов выпил залпом кружку воды, посмотрел на лежащего на походной кровати Лапиньша.

– Там пустыня.

– Где пустыня? – испуганно спросил Брускин.

– Везде.

– Не может быть! – воскликнул Брускин. – Посмотрите на карту.

Новик смотрел на комиссара, зло щуря глаза.

– Ты и сам говорил, что у тебя по биографии, или как там ее, чёрт, по феографии, отлично было? Говорил?

Брускин растерянно смотрел на карту и бормотал еле слышно:

– Ну да, конечно, вспомнил… Тогда у меня случилась ангина, и бабушка не пускала меня на занятия… Бабушка, бабушка…

– А я говорил – давайте штабистов из бывших возьмем! – возмущенно забасил Шведов. – Эх, если б мы морем шли… Там, на море, все ясно, а тут…

Лапиньш открыл глаза и неожиданно улыбнулся.

– Не нато ссориться, – попросил он. – Этим картам твести лет. За это время высокли реки, опмелели моря. Там, кте пыли леса, теперь пустыни, а кте пыли пустыни – коры. Не надо ссориться… Мы пойтем вперет терез пустыню…

– Каракорум, – подсказал Брускин.

– Как? – спросил Иван.

– Каракорум, – повторил Брускин.

Иван не решился произнести вслух это слово и плюнул с досады.

Комкор Лапиньш утомленно прикрыл глаза.

Пустыня Каракорум.

Сентябрь – октябрь 1920 года

Новик и Ведмеденко соорудили что-то вроде тента из одеяла, привязанного концами к воткнутым в песок саблям и карабинам, и лежали распластанно и неподвижно, с закрытыми глазами, но не спали.

– У моему организьму, Иван, немае ни капли воды, – поделился Ведмеденко.

– Это почему ты так решил? – спросил безразличный Новик.

– Та я вже три дни нэ пысаю, – признался Ведмеденко. – А коли иду, то шурудю, як папир.

Иван с усилием повернул голову и даже приоткрыл один глаз.

– Що це такэ папир, Коль?

– Та то, що вы, кацапы, зовэте бумагою, – объяснил Ведмеденко.

Новик не обиделся и предложил:

– Ты б лучше спел, Коль…

Ведмеденко повернулся на бок и, печально глядя на слюдяное марево над бесконечными до горизонта песками, запел:

Реве та стогне Днипр широкий,Сердитый витир завива…

Но сорвался, закашлялся, огорченно замолк.

Солнце поднималось на востоке, окрашивая пустыню в революционный цвет, но кавалеристам было не до красоты. Ехали рядом на худых понурых лошадях Брускин и Новик.

– Лапиньш совсем плох, боюсь… – Брускин не стал договаривать.

– Да уж скорей бы Индия, – вздохнул Иван. – Там, я слыхал, чудеса всякие, лекари, колдуны…

– Ну, во-первых, это и есть Индия. Пустыня Каракорум – это…

– Да какая это Индия? – взорвался Новик. – Зачем нам такую Индию освобождать?! От кого? Втыкай вон красный флаг, объявляй советскую власть – никто слова против не скажет! Нет, Григорь Наумыч… – Иван осекся и замер.

На фоне восходящего солнца им наперерез двигался длинный верблюжий караван. Иван пришпорил лошадь и первым поскакал к нему.

– Они не индусы, а персы, – перевел Брускин Шведову слова бородатого старика в халате. – Они возвращаются с товарами из Китая к себе в Персию.

– Спросите его, когда кончится эта проклятая пустыня, – попросил Шведов.

– Энд Каракорум… Энд… Вер из? – спросил Брускин.

– This is not Karakoruim, your honour, this is Tar desert[10], – вежливо поправил Брускина перс.

Глаза у комиссара стали круглыми.

– Что он сказал? – торопил с переводом начштаба.

Брускин молчал.

– А ты что, не понял? – не выдержал Новик. – Перепутали всё! Может, мы и не на Индию вовсе идем!

Пустыня Тар.

Сентябрь – октябрь 1920 года

Сидя на лошади и держа верблюда за длинную узду, Иван подвел его к сидящей на подводе Наталье. Перекинутые через спину, по бокам верблюда висели кожаные мешки. Наталья была измучена этой проклятой пустыней и стеснялась сейчас Ивана. Да и он старался не смотреть на нее.

– Это, Наталь Пална, – заговорил он смущенно, – тут вода… тебе… Попей, помойся… Ну и вообще…

Лежа в тачанке, умирал Лапиньш. Впрочем, кажется, умирали все. А если и не умирали, то сходили с ума точно.

Новик смотрел вперед и видел родную Волгу с дымящим пароходом посредине.

Ведмеденко видел тихий Днепр с белеными хатками на берегу.

Китаец Сунь видел желтую Янцзы.

Начштаба Шведов – хмурую, седую Балтику.

– Глядите, лес! Лес впереди, лес! – истерично закричал кто-то.

– Замолчи, дурак! – оборвали его. – Не понимаешь – это мираж. Мы его, может, тоже видим, а молчим.

А комиссар Брускин о своем мираже никому не рассказывал. Он видел гигантский дом-башню, сверкающую стеклом и металлом, а на вершине ее – огромную скульптуру Ленина, указывающего туда, куда они сейчас шли. Это придавало Брускину сил и делало его счастливым. Брускин улыбался.

– Лес! Глядите, лес! – кричал все тот же дурак, но никто не обращал на него внимания, так он всем надоел.

Все видели приближающийся, стоящий плотной зеленой стеной тропический лес, но, измученные миражами, красноармейцы давно не верили глазам своим. И даже когда вошли в лес, обдираясь о ветки и сучья, и стали вдыхать полными легкими влажный и прохладный воздух – еще не верили, а поверили, только когда лошади сами вышли к широкой спокойной реке, вошли в нее и уткнулись мордами в воду.