Тайна царствия - Мика Валтари

Словно ребенок, она рассмеялась и прикрыла рот рукой.

– Мне не составило труда дать ему подобное обещание, потому что у Понтия Пилата нет никакого желания преследовать учеников назаретянина. Совершенно наоборот! Конечно же, сон – это всего лишь сон, и он разговаривал со мной об овцах, следуя своей привычке: мне говорили, что в своих проповедях он не раз обращался за примером к этим животным. Однако, как бы то ни было, я видела все очень отчетливо, и это случилось в ту самую ночь, когда вы были на горе; к тому же я избавилась от кошмаров. Естественно, княжеский врач уверяет, что этому исцелению я обязана купаниям в теплой сере и его собственным заботам, а поскольку мне не хотелось бы его огорчать, я продолжаю преподносить ему обычные в таких случаях подарки. Ты, конечно, можешь смеяться, но я считаю, что выздоровела по милости назаретянина во время этого сна!

И она торжествующе заключила:

– Не знаю, кого вы видели на горе, однако в своем сне я видела именно Иисуса! Сусанна, которой вполне можно доверять, утверждает, что там, на горе, она видела своего раввина.

Чуть поразмыслив над словами о ее сне, я дрожа от нетерпения спросил:

– Он действительно сказал тебе во сне, что у него есть и другие овцы? В таком случае, он отдал жизнь и за них! О Мирина, слышала ли ты? Мы не чужие для него!

Жена прокуратора рассмеялась.

– О, довольно этих историй с овцами! – воскликнула она. – Я справлялась об Иисусе из Назарета и в определенной степени могу поверить в то, что он действительно Сын Божий и в его воскресение Сусанна кое-чему меня обучила, к примеру, молитве, которую произносят в любой момент; кроме того, я собираюсь следовать некоторым из его учений в пределах того, насколько мне удастся это сделать, не бросая тень на свое положение. Во всяком случае не может быть даже речи о том, чтобы я перестала приносить жертвы в честь гения императора. Кроме того, я еще не решила, что можно рассказывать мужу, а о чем лучше умолчать. Понтий Пилат хорошо разбирается в праве и, будучи человеком приземленным, не верит ни в какие чудеса.

– Лучше было бы как можно реже произносить имя Иисуса в его присутствии, – подумав, сказал я – Принимая во внимание его тяготение к справедливости, можно предположить, что все случившееся было для него весьма неприятно, и лишнее напоминание вызовет в нем только раздражение.

– Очень трудно судить о его ощущениях! Высокая должность которую он занимает в империи, приучила его так ловко скрывать свои чувства, что иногда я задаюсь вопросом, действительно ли он их переживает? При этом он вовсе не плохой человек, на его месте мог оказаться куда менее достойный прокуратор! Я считаю совершенно несправедливым то, что его обозвали разбойником и вижу в этом признак иудейского фанатизма. Но, возможно, ты прав, и я ничего не стану ему говорить, если он сам не задаст мне такого вопроса. Кстати, – продолжала она, внимательно меня осмотрев – я рада видеть тебя опять выбритым и в приличной одежде. По правде говоря, я уже начала о тебе беспокоиться и подумывать, что иудеи смогли заморочить тебе голову! Выражение твоего лица так напоминало лица фанатиков, что врач, с которым ты познакомился, однажды даже спросил меня, что с тобой произошло. Похоже, то, что ты опять увидел Иисуса, пошло тебе на пользу. Не думаешь ли ты вернуться в Рим? Розы в Бэ уже расцвели. Я была бы весьма тебе признательна, если бы ты временами высылал оттуда детальные и точные известия о здоровье императора. Думаю, что год, проведенный на чужбине, смог умерить чрезмерный пыл твоей любви, а Туллия, в свою очередь, готова принять тебя. Уверена, что в твое отсутствие она уже успела развестись и снова выйти замуж. Для тебя это будет выглядеть так, словно все начинается сначала. Уверена, что никто не станет тебя преследовать в Риме.

Она, конечно же, была права, и в Риме мне ничего не угрожало. Однако при этих словах мое сердце сжалось, только, о Туллия, не ты была тому причиной, а собственная безрассудность, заставившая меня слепо поверить в твое обещание приехать в Александрию.

– Думаю, что я никогда больше не вернусь в Рим, – ответил я непринужденно. – От одной лишь мысли о розах меня начинает тошнить.

– Тогда хотя бы заедь в Кесарию! – предложила Клавдия. – Это новый цивилизованный город князя Ирода Антипаса, который намного лучше Тивериады! Туда прибывают корабли со всего света, и ты сможешь найти людей, которые помогут тебе обрести свое место в жизни: ведь римлянин не может довольствоваться одними лишь красивыми израильтянками и маленькими гречанками!

При этих словах Мирина самым неожиданным образом положила конец нашей болтовне: она встала и в весьма вежливых выражениях отблагодарила Клавдию Прокулу за честь, которую та оказала, приняв ее, затем так же спокойно дала мне оплеуху сначала по одной щеке, а затем – по второй, схватила меня за руку и потащила к выходу, а, дойдя до двери, обернулась и сказала:

– О благородная Клавдия Прокула, не беспокойся больше о Марке! Отныне я буду следить за тем, чтобы эта овца никогда не заблудилась!

Письмо одиннадцатое

Марк Мецентий Манилий приветствует бывшего Марка!

Предыдущее письмо я оставил незаконченным, и нет никакого желания продолжать его, потому что обращаться к Туллии не имеет больше смысла. Я и прежде чувствовал, что не вышлю Туллии ни одного написанного мной свитка: одно лишь ее имя заставляет меня вздрагивать и внушает чувство ненависти к своей прежней жизни.

Кроме того, я не желаю адресовывать это письмо Туллии из-за доброго отношения к Мирине.

Вот почему я предпочитаю обратиться к своему прежнему «я» и иметь возможность какое-то время спустя иногда вспоминать о том, что со мной произошло: со временем память начинает слабеть. Моя рука пишет эти строки, а я чувствую угрызения совести при мысли о том, что мог в чем-то ошибиться, что-то преувеличить и что-то добавить от себя. Если это так, то я сделал это не умышленно, и со мной случилось то же, что и со свидетелями на судебном процессе, которые по-разному передают увиденные и пережитые ими одинаковые события.

Записывать все это стало для меня отныне жизненной необходимостью из-за запрета говорить об Иисусе вслух. Да и что я мог бы сказать о его царстве, если бы своими глазами не видел его смерти и не встретил его воскресшего? А этого я никогда не опровергну и не поставлю под сомнение! Все же мне запретили рассказывать обо всем, потому что я не иудей и не прошел обрезания.

Если кто-либо, знающий о тайне царства больше меня, поведает о случившемся совершенно по-другому, я готов преклониться перед ним. Таким образом, мой рассказ имеет какое-то значение лишь для меня одного, и если мне суждено дожить до старости, он поможет воспроизвести в памяти все факты так же ясно, как если бы это происходило в сей момент. Поэтому я старался записывать события, имеющие смысл и значение лишь для меня одного: со временем все эти слова облекутся в должную форму, а благодаря поверхностным и незначительным деталям я смогу точно придерживаться сути рассказа и поведать о самом главном.

Я ничего не собираюсь скрывать: разобравшись в самом себе, я понял, что представляю собой легкомысленное, лишенное воли существо, без труда увлекаемое всем новым, суетное, эгоистичное и являющееся рабом собственной плоти, которому нечем гордиться, как утверждает Мирина. В этом кроется еще одна причина, по которой я стараюсь ничего не упускать из своего рассказа.

Итак, мне запрещено говорить, остается лишь покориться судьбе и признать, что это справедливо. Во мне нет силы воли, я похож на воду, которую переливают из одного сосуда в другой и которая каждый раз принимает форму нового сосуда. Если бы я мог оставаться таким же чистым, как прозрачная вода! Увы со временем даже вода мутнеет и начинает загнивать! Когда я почувствую, что превращаюсь в стоячую воду, я смогу развернуть эти свитки и вспомнить, что однажды мне посчастливилось увидеть его царство.

Почему именно я, чужестранец, стал свидетелем его воскресения и почувствовал наступление его царства? На этот вопрос я не смогу ответить, однако по-прежнему считаю, что это не было случайностью. Тем не менее, хорошо зная себя, я чувствую что со временем эта уверенность может поколебаться. Как бы низко я не пал в этот момент разочарования и сомнений, поддавшись искушению удовольствий, я всегда смогу обрести покой, вспоминая предсказания одинокого рыбака на берегу озера, даже если мне никогда не удастся понять, каким образом они сбылись. Конечно, это всего лишь хрупкая надежда, но кто способен жить без надежды? По сравнению со мной все остальные кажутся мне так твердо стоящими на ногах, что я ощущаю полную беззащитность! Хорошо, что рядом со мной Мирина, она обладает той самой силой воли, которой мне не хватает, и, быть может, она мне послана, дабы я никогда не терял надежды!

Сейчас мы в Иерусалиме. Но поскольку я уже начал говорить о Мирине, то следует немного вернуться к событиям у термин Тивериады.