Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

…Я читала его тетрадку, которая выйдет книгой, первой книгой (всех будет — три). И выйдет — в Ваших краях. Кажется, в нашем бывшем Юрьеве[1031].

(Отец сидел и читал его письма ко мне, а я его тетрадку — тоже ко мне.) Там одно посвящение мне[1032] (м<ожет> б<ыть> есть маленькая неточность, привожу из памяти)

Марине Цветаевой

Из глубины морей поднявшееся имя,

Возлюбленное мной, как церковь на дне моря.

С тобою быть хочу во сне, на дне хранимым

В бездонных недрах твоего простора.

Ушед в………сон с собором черным

И ангелы морей мне будут вторить хором[1033],

Когда же в день Суда, по слову Иоанна,

Совьется небо, превратившись в свиток,

Я буду повторять во сне: — Осанна!

Оставленный, и в день Суда — забытый.

                                   (1928 г., 18 лет)

Одно — мне — и все остальные — некоей «В.Д.»[1034], но — очень странно-с моими приметами. (Эту «В.Д.» я видела — между горной фляжкой и еще чем-то горным — в его посмертной комнате. Веселая хорошенькая современная барышня, снятая лежа, — лицом к зрителю. Смеется.) Я тогда ходила в пелерине, самой простой, грубой, темно-синей, сестре-милосердинской, только без креста. Так не только тогда, так никто никогда не ходил, — значит и «В.Д.» И такие строки — или вроде — о крылатом безруком существе (плащ дает крылья и лишает рук!) — посвященные ей, которая, очевидно, ходила в модном поколенном пальто. (Пелерина была дли — ин — на — я.)

Ясно, явно, что он, написав мне, потом, с досады, с обиды, одним махом пера — ей, ибо буквы посвящения — другими чернилами, — postfact’ными. (Вся книга — черными, все посвящения ей — лиловыми, видно, что надписал всё сразу, — решив.)

Уцелела вся наша переписка. «Письма того лета» — так бы я назвала А то лето было — тысяча девятьсот двадцать восьмое. Я была на* море, он — в Медоне. Двадцать семь — его писем, и, кажется, столько же моих. (Своих, естественно, не считала)[1035].

_____

Я написала о Белла-Донне короткий исчерпывающий отзыв (ПОСМЕРТНЫЙ ПОДАРОК)[1036], который до сих пор — три месяца! — валяется в Послед<них> Новостях. О их же поэме, о сыне их сотрудника и даже больше — и не хотят: молча, как ничего (всего) моего. Статья разрублена мною, по подневольному требованию отца, — ПОПОЛАМ, просто под трехсотой печатной новостной строкой — подпись[1037]. Остающаяся часть, по тайному сговору с П<авлом> П<авловичем> Гронским, воровски должна была идти под другим названием (Корни поэзии) с ввинченной вводной фразой. Ибо двойного фельетона мне не дают, а вещей с продолжением — не печатают. Но и это не помогло. (Демидов, от которого всё зависит, П<авла> П<авловича> Гронского вел за гробом, и он знает, что* для отца каждое слово в печати — о его сыне, знает и мою дружбу с Н<иколаем> П<авловичем> — и именно мне не дают сказать о Белла-Донне. (Были уже статьи Адамовича и Бема (в Мече)[1038]. Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии. (Защиты — нет.) Мою последнюю вещь (Сказка матери) — изуродовали: сорок самовольных редакторских сокращений посреди фразы. Убирали эпитеты, придаточные предложения, иногда просто два слова (главных! то, ради чего — вся фраза. Ведь это — детская речь!).

Сказка матери — не моя вещь. Отказываюсь[1039].

_____

От меня, после 2-летнего невыносимого сосуществования, ушла дочь — головы не обернув — жить и быть как все[1040]. Та самая Аля. Да.

От черной работы и моего гнета. У меня — само-вес, помимовольный. Не гнету я только таких как я. А она — обратная. Круглая, без ни одного угла. Мне обратная — во всем.

<Приписка на полях слева.>

Письмо не кончаю, а обрываю[1041]. Если быстро отзоветесь — напишу еще. Сколько подчеркнутых мест! Я вся — курсивом. До свидания — в письме.

                                       МЦ.

Впервые — Русский литературный архив. С. 221-224 (с купюрами). Печ. полностью по СС-7 С 395-399.

17а-35. Ю.П. Иваску

<8 марта 1935 г.>[1042]

<…> Что пишу? Ничего. Зарабатываю переводами бездарных революционных <зачеркнуто: стихов> песен[1043]. Посылаю два образца — и переводы, <…> Мне жаль себя, своей головы, своих рук — на это.

Оплачивают — 12 строк из 40 — равно 25 франкам. Переводя песни, я работала неделю, всё свое свободное время, а денег еще не видела.

Топлю, вытрясаю из печи, все время гаснущей, готовлю, мою посуду, 4 раза (8 концов) хожу за сыном в школу, штопаю, стираю, мету. С уходом дочери весь дом на мне. От этой помощи и ушла. Бог с ней!

У меня позорно-черная жизнь, которой Вы не мыслите. Даже вечером не могу уйти продышаться — сын не хочет оставаться один, да я бы никогда и не оставила, ибо я немецкая мать, ежеминутная и комнатная. Так же растила и Алю. У меня вся жизнь (18 лет — 40 лет) ушла на детей.

Жизнь — как последний год в Советской России. Там тогда были — друзья. И мои стихи были нужны. Здесь — никому. Здесь я не числюсь.

Мое единственное утешение — сын (очень своеобразный и <нрзб.>, в меня по характеру) и дерево: каштан перед окном комнаты, в окне комнаты. Он скоро будет цвести.

Но у других природа — фон. У меня она сама — действующее лицо.

_____

Н<иколай> П<авлович> Г<ронский> — литовского происхождения. Шляхтич[1044]. Невероятная самостоятельность (из-за нее и разошлись)[1045]. Из него ничего не могло выйти, кроме поэта, Это мой единственный поэт выкормыш, кость от кости.

Божнев? Андреев? Ничем не связана, кроме случайного личного (поверхностного) знакомства, и может быть — говорю об Андрееве, Божнева не знаю[1046] — <зачеркнуто: истинности призвания> приверженности к рабочему столу. А так — белокровие. Думаю, в конце концов, что единственна верное связующее между людьми — сила. Мне чуждая сила роднее родной (по содержанию) слабости. Просто весь Маяковский роднее — всех воспевающих старою мира. Завод, площадь Маяковского роднее белых колонн феодальною замка поэта Бунина[1047]. <зачеркнуто: Мне дано — маяковским голосом