Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

Словом, с 7 * ч<асов> до 10 ч<асов> не пошла. Штопала чулки, примеряла вязаные береты, причесывалась, — все это 2 * ч<аса>. Мур не ел, — ждал.

Наконец, я — после 10-го или 20-го напоминания: — Ты — издеваешься. Сегодня мое чтение, ты не даешь мне работать. Мур — болен, ты не идешь в аптеку. Печка не прочищена. Это — позор!

— По-моему, позор — с Вашей стороны, — та*к говорить с взрослой дочерью. Впрочем, Вас уже все знают! Я: — Все или не все, — иди тотчас в аптеку. — А если Вы будете со мной говорить таким тоном — я вообще не пойду. — Пойдешь. — Нет. — Берегись. — Очень я вас боюсь! Эти времена прошли. Вы — берегитесь! (и т. д.). Я несколько раз остерегала ее. что дам пощечину. Она не унималась и после слов: — Это Вы — лживая. Вашу лживость все знают! — ее получила. Тут С<ергей> Я<ковлевич> ударил меня, я бросила в него чашкой (попала в стену), Мур (больной!) побелев кинулся на отца.

Вот уже 2 недели живет у знакомых в Медоне, очевидно всех «очаровывает». За болезнь была два раза — и оба раза за вещами (не книгами: — тряпками). Зная, что я одна, видя мою работу — не предложила помочь. Заходит «на минутку». Нынче впервые пришла намазанная: щеки, и губы, брови, все. С огромными поддельно-бирюзовыми серьгами в ушах. Я попросила ее разобрать со мной ее вещи — их груда и они всюду и особенно у Мура: узлы тряпья, стопы кинематогр<афических> журналов, куски вязанья и т. д. — все замшенное многомесячной пылью. — Приду в четверг. — Аля, больше двух недель прошло, Мур болен и не может лежать в такой пыли, а я за тебя не могу разобрать. Приходи завтра. — Завтра я целый день рисую. — А в среду? — В среду у меня школа. — Не целый же день. Мне до четверга неудобно. — А Муру — удобно дышать грязью? — А Вы, пожалуйста, не кричите!

Кончилось полным одобрением Али — С<ергеем> Я<ковлевичем> и его руганью — меня: — «Вы выжили, из дому! Вы — мачеха! Вы — мопассановский тип! Вы мещанка!»

— ОБЫЧНОЕ. —

_____

Я не узнаю ни его, ни ее. Оба меня когда-то любили — больше жизни. С<ергей> Я<ковлевич> меня давно уже не любит (иногда, все реже и реже — жалеет, а бессознательно — ненавидит, как помеху его отъезду в Россию. Я него — препятствие, колодка на ноге. И «мещанка»), А эта накрашенная, самоуверенная, беспощадная (не поухаживать за отцом, который ее любит до слепости!) современная барышня с поддельной огромной бирюзой в ушах (есть — настоящая, ее бросила дома) — явно не моя дочь: я с ней просто — незнакома.

— Бог с ней! —

_____

Постепенно перестирываю все залежи, — простынь, — снимала и прятала по узлам и углам, чтобы не стирать. Не стирала — месяцы. То же — наволочки и полотенца. Стирала только нарядное и показное. (Вижу, что опять о ней, — но я полна негодования!). Если бы Вы знали, что* это были за пуды грязи, которые я вынесла! Комки чулок, носовых платков, которыми мыла кастрюли и потом прятала под шкафы и матрасы. Unkennbar![992]

После ее ухода я просто надела очки — и прозрела. Это было самое циническое издевательство над домом — годами. Та*к, в прошлом году обнаружила за шкафом в десяти сальных бумажных мешках — бутерброды за месяц, которые я ей давала на службу: масло, сыр, котлеты, — что было. Все выкинула и сгноила. В 21 год. Это уже не «детское». О, нет. А хлеб — годы бросала в уборную, от чего та затыкалась. После голодной Москвы и голодного приюта, где ее сестра 3-ех лет умерла — с голоду.

По-моему — это порочность.

_____

Начала было — точно уже в ответ на Ваше письмо приводить в порядок все свои стихи после «После-России», — их много, но почти нет дописанных: не успевала. Но вот — уход Али (чистка) и болезнь Мура и С<ергея> Я<ковлевича>.

Но — ничего: постараюсь. Это — нужно сделать, чтобы что-нибудь от этих лет — осталось, кроме Алиного померанцевого румянца и бирюзовых пуговиц в ушах.

Сделаю.

Ибо никто из нас не знает — когда.

_____

П<авел> П<авлович> Гронский в восторге от статьи А<льфреда> Л<юдвиговича> о Белла-Донне. Передайте, пожалуйста. Прямо — сиял. Матери, после чтения, еще не видела. Она все хворает.

…Мне очень нравится о сложности, которая не-сложность[993]. Тонко и точно. Я, в конце концов, человек элементарный, люблю самые простые вещи. Сложна я была только в любовной любви, да и то — если гордость — сложность. (По мне — сама простота. Но дает — сложные результаты.)

Да и Пруст[994] — прост. И Рильке. — Утверждаю.

_____

Андреева переписала мне мое о Гронском на машинке, — только нужно вставить К (эта буква — выпала). Засяду, сделаю, пришлю.

Посл<едние> Нов<ости> вчера, 17-го, воскр<есенье>, напечатали мою Сказку матери, сократив и исказив до неузнаваемости. Сокращено в сорока местах, из к<оторых> в 25-ти — среди фразы. Просто — изъяты эпитеты, придаточные предложения, и т. д. Без спросу. Даже — с запретом, ибо я сократить рукопись — отказалась. Потому и лежала 3 месяца. И вдруг — без меня. Я, читая, — плакала. Пришлю Вам и Посл<едние> Нов<ости> — и свое.

Расскажите Бему. Сделал это негласный редактор П<оследних> Нов<остей> — Демидов. М<ожет> б<ыть> Бем его знает.

_____

Книжку Белла-Донна? Было бы — чудно. Но надо запросить отца — он собирается издавать книгу стихов, но, кажется, одних стихов — без поэм[995]. Запрошу его — в виде отдаленного плана — при встрече.

Кончаю и отсылаю не успев перечесть.

Благодарю. Обнимаю.

                                       МЦ

<К письму приколота фотография, на обратной стороне надпись рукой Цветаевой:>

Кусок комнаты Н. Гронского.

Книжный шкафчик, — тут и мои книги стоят. Наверху — горная фляжка. Над шкафом — альпийский топорик. Справа, внизу — горные башмаки. Так мы сняли, по частям, всю комнату. Покажите Бему и в каком-нибудь письме — верните.

                                       МЦ.

Февраль 1935 г.

(Снято в первых числах декабря 1934 г.)[996]

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 119–120 (с купюрами). СС-6. С. 419–420. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С, 208–212.

13-36. А.Э. Берг

Понедельник, 18-го февраля 1935 г.[997]

                         Милостивая государыня,

У меня теперь двое больных: